Пятый этаж общежития, занимаемый выпускниками, прежде был самым шумным, боевым и веселым, а теперь тихо и задумчиво как бы отделился от всего здания и плыл к неведомому берегу.
Некоторые выпускники уже были женаты. Двое успели и жениться на сокурсницах и развестись, а Геннадий Марчуков овдовел, похоронив свою беленькую хорошенькую жену, умершую от мозговой опухоли. На Марчукова смотрели с жалостью и любопытством, словно предполагали в нем недоступную тайну. Он много пил, был навязчив, но, начав разговор, обрывал себя и искал новых собеседников. Этого невысокого широкоплечего парня часто можно было видеть на лестничной площадке между этажами, где он сидел на подоконнике одетый в пальто.
Днем по темному длинному коридору бродил бледный малыш, обнимавший мяч, и ни на кого не смотрел. Его отец, черниговец Иван Боженко, у которого в прежние годы голодные студенты собирались за сковородкой жаренной на сале картошки, был, пожалуй, единственным, кто знал все наперед.
В селе Займище на берегу Ясной Снови, которую древний писатель сравнил со священной, но мутной рекой Иорданом, оставалась его мать. Сын должен был возвратиться к ней, в родной дом на песчаной улице, во дворе которого хлопотали куры и в сарае возился поросенок. Боженко родился уже после гибели отца, был назван Иваном, Иваном Ивановичем, и малыш тоже был Ванюшей, получив вечное имя как явный знак неумирающей родовой связи.
Вечером Боженко ходил по общежитию с деревянным плотницким ящиком, занимаясь мелким ремонтом, и подрабатывал к стипендии шестьдесят рублей. У него был мастеровой замкнутый вид, словно он говорил товарищам: «Я должен это делать». Его не любили, как обычно не любят твердых необщительных людей, даже побаивались его прямолинейных суждений. Ковалевский и Устинов, подчинившие себе почти весь курс, признали за Боженко силу, когда он выступил против избрания Устинова командиром студенческого строительного отряда. «Ваня, а ты не боишься, что я тебе дам в ухо?» — спросил Устинов. «Боюсь, — ответил Боженко. — Но что ты этим докажешь?» Правда, к пятому году привыкли друг к другу не одни Устинов и Боженко. Тут не было ничего удивительного, как не было ничего удивительного во многих событиях, которые обозначили течение того времени.
Смерть молодой жены Марчукова была самой понятной утратой, случившейся буквально у всех на глазах, но болезни, смерти и другие беды, случившиеся с родителями восьми студентов, составили в итоге еще одно, горестное качество того времени. А противостояние Михаила и Ивана... что о нем говорить, если одинокий малыш, осторожно ходивший по коридору, в конце концов обрел друга, которого звали дядя Миша Устинов. Маленькому Ванюше, перенесенному из бабушкина двора в высокую гору общежития, это общежитие казалось пустым и страшно заполненным разговаривавшими тенями. Он боялся людей, громких голосов, шума, и его тянуло за порог скучной комнаты отыскать уголок земли, где стоял белый дом с невысоким крыльцом, росла зеленая трава и везде было светло. Он боялся и Устинова, пока не привык, что чужой все время выходит из одной и той же комнаты и что умеет играть мячом.
Время текло от одного события к другому; как и в первые годы главным законом был закон товарищества, почитаемый столь же серьезно, сколь неизменна была в нем нужда. Строительные леса взрослой будущей жизни были уже почти достроены, а этот закон, подобно правилам техники безопасности, оставался в полной силе. И когда преподаватель философии, оставшись в пустой аудитории наедине с большеглазой казачкой Верой, грубо поцеловал ее, почил пощечину и на экзамене вкатил гордячке три балла, тогда закон сработал немедленно. Вера по своей душевной чистоплотности молча бы вынесла эту несправедливость, лишавшую ее надежды получить диплом с отличием, но не вынесла утешений подружки Марины, которая получила пятерку, и по секрету сообщила Марине, в чем дело. Подруга возмутилась и, пообещав держать язык за зубами, сразу же раскрыла тайну Ковалевскому. Вера была первой красавицей курса, за что студентки, конечно, дружески недолюбливали ее, и Марина, как подружка, тем более. Но обеих отличала ветхозаветная стойкость перед соблазнами вольной жизни. Поэтому Марина искренне возмутилась, словно философ покусился и на нее. Круглолицая, высокобровая, с широко поставленными серыми глазами, Марина была похожа на отчаянную проказницу, а не на синий чулок. Казалось, она для маскировки надела эту маску. И она смеялась, описывая Тарасу предполагаемую сцену поцелуя, и допускала интонации насмешки. «Сучка не схочет, кобель не вскочит», — подумал Ковалевский мрачно. Можно было предположить, что Марина вспомнила его козлиные прыжки вокруг Веры в первый год учебы, когда все парни выкаблучивались перед казачкой.
— Итак, — сказал он, — чего нам надо? Проучить Полехина или пересдать экзамен?
— Проучить! — твердо ответила Марина. — Это дело принципа. — И напомнила: — Но про Веру никто не должен знать. Для меня это вопрос чести.
— Ха-ха! — сказал Ковалевский. — Отряд христовых невест рвется в бой.