Варианты Морозова. Стеклянная стена

— Да? Ну вот что... Сейчас некогда читать. Оставьте. Вернетесь из командировки — прочту.

Устинов ушел из Филиала-2 со смешанным чувством удовлетворения и стыда. «Ничего, — утешал он себя. — Зато ты добился своего. Теперь от тебя зависит, как эти белоручки будут на тебя смотреть». В кармане лежали командировочные деньги и удостоверение.

Он вглядывался в лица прохожих и рисовал себе их судьбы. До него долетали обрывки разговора, появлялись и пропадали разные физиономии: и суровые, как будто дышащие лишь одной страстью повелевать, и мягко-задумчивые, и оживленные бездумной спешкой, и юные, и крепко отмеченные временем.

— Треть простаивает, некому работать, — говорил один солидный мужчина другому солидному.

— Пьяницы! — решительно отвечал второй.

— Если бы она узнала, она бы им все перевернула! — утверждал подросток в темно-синей шинели учащегося профтехучилища. — В глаза врет!

— Свекруха приезжает, — жаловалась полная нарумяненная женщина лет тридцати пяти. — Она думает, что мы все еще...

— Всю ночь у ребенка температура сорок, рвота, кашель, — перечисляла в трех шагах от нее блеклая скучная женщина. — Спасибо Коле...

Никогда прежде Устинов не чувствовал толпу так остро; все эти мужчины и женщины всегда были подобны лесу, мимо которого он мчался и который глухо пульсировал как тлеющий огонь. Он захотел дать каждому имя, вырвать из безликого потока и этого солидного Каракулевого Воротника, и сердитого Паренька, и увядающе красивую Жену. И вот они уже не безымянные. Но вместо живых людей Устинов как будто впустил себе в душу кукол с ярлыками. Почему-то было жаль сразу забыть их, он ехал к таким же неизвестным людям, чтобы их понять. У Каракулевого Воротника, наверное, был сын, похожий на Паренька, поблекшая Жена и яркая энергичная Подружка. Или он был примерным семьянином и честным служакой, разрывавшимся между семьей и работой? Или трезвым и усталым человеком, сознающим, что не успел ни здесь, ни там, и покорно бредущим по своей дороге? Или могучим титаном?

В Устинове как будто загорался свет. Свет шел из городских сумеречных улиц, покрытых жидкой грязью, то гас, то разгорался и, казалось, был всюду, не будучи нигде.

— Я напишу гениальную статью, — сказал Устинов Ковалевскому. — Я уже сейчас люблю всех тех сельских мужиков и баб, к которым еду.

— Давай, — ответил Тарас. — Только не покажись им слюнтяем. Народ не любит подсюсюкивания. Тебе наврут с три короба, если почуют в тебе жизнерадостного доброхота.

Устинов уехал, и застучали железные колеса, проплыли освещенные соты окон, пунктиры уличных фонарей, рубиновые стоп-сигналы автомобилей, и вдруг все это сменилось темным пустым пространством, сквозь которое потерянно полз поезд.

Среди лесов и черных комковатых полей, присыпанных ранним снегом, стоял пятиэтажный блочный дом, окруженный угрюмыми деревянными домишками. За ледяной рекой серела кирпичная ферма. По мосту бежал красный колесный трактор с прицепом. Устинов увидел зажатый в голубоватый утес пятиэтажки холодный профиль города, разрубившего деревенскую улицу; как будто целые десятилетия, скрытые в неведомых пластах будущего времени, вспучили в этом месте землю. Вот куда привез Михаила медленный ночной поезд, кивающий всем полустанкам, — в пограничную зону, затерянную в средине русской страны.

Черноволосый бледно-смуглый человек тридцати одного года от роду нехотя согласился стать Устинову проводником. Он был директором местного совхоза, его звали Олег Иванович Сугоркин. С улыбкой непонимания глядел он на приезжего, о котором сообщили по телефону из района, и, наклоня голову, соглашаясь, что надо помочь научным исследованиям, недоумевал, почему выбран именно его совхоз. Да, это он выстроил здесь городской дом, снес отдаленные деревни сселил вместе деревеньки Озерцы, Голубовку, Лужки и Вдовицу. И за это его не любят старики, потому что он распахал засеял культурными травами их родные погосты. Но зато механизаторам он смог поднять теплый гараж, детям — школу, женщинам — магазины. И еще рейсовый автобус... Сугоркин махнул рукой, ладно, мол, дело не в перечне. Его тусклые глаза сощурились, на Устинова дохнуло каким-то холодом беды. Сугоркин был несчастен. С ним, как со всеми пораженными несчастьем, другому человеку было трудно. Любовь, семья? Что ж, пусть Устинов занимается своим делом. Сугоркин молча слушал, как Устинов читал ему вопросник. «Кто тебе откроет свою душу?» — сказал его взгляд. Но Устинов не стал ничего доказывать мрачному директору.

Зазвонил телефон, и Сугоркин заговорил о двух вагонах леса, уже отгруженных тому неизвестному, с кем он с надеждой и опасением разговаривал.

— А патоку? — спросил он, наклоняясь вперед. — Да? Ждем, ждем! Спасибо. Всегда. Какие разговоры? — опустил и ласково улыбнулся.

Месяц назад Сугоркин вместе с соседним директором ездил в степные области и договорился под честное слово выменять вагоны леса на патоку и, отправив эти вагоны, гадал: обманут хохлы или не обманут?

— Зачем патока? — спросил Устинов.

— Запарим с соломой — прекрасный корм.

— Коровам?