Варианты Морозова. Стеклянная стена

— Кому же еще? Ну а что будет, когда соберешь ответы на свои вопросы?

— Рассортирую по возрастным группам, по образованию, по числу детей в семье... Потом сравню, чего ждали от брака и что получилось... Ну а потом, может, угадаю, что будет лет через пятнадцать — двадцать, когда дети ваших нынешних работников заменят своих родителей. Ведь почти все, что делает людей людьми, происходит в семье. Худая семья — худые дети, а крепкая семья — крепкие дети, ясное будущее.

— Да уж! — усмехнулся Сугоркин. — Как-то оно просто у тебя! Худое — в одну кучу, доброе — в другую. Так не бывает. Оно все перемешано, захочешь отодрать — кровью изойдешь.

— Может, я кому-то помогу, — сказал Устинов. — Семья живет по своим законам, а многие их не знают и мучаются.

— Бог тебе в помощь.

И Устинов, поселившись в пустующей двухкомнатной квартире, отведенной под гостиницу, принялся за работу. Днем ходил на ферму, в гараж, мастерскую, на стройку и стучался в души мужчин и женщин, пробуждая в них воспоминания. Он ждал возвращения света, который ощутил в бегущей толпе москвичей, но десятки его интервью были темны и тяжелы, словно в них проступала чугунная поступь повседневных забот. О любви он больше не спрашивал, потому что насмешки и молчание отбили охоту. Любовь приняла облик хорошей хозяйки или хорошего хозяина, хорошей матери или хорошего отца. Устинова просили помочь получить новый грузовик, похлопотать о переводе из подменных доярок в основные, достать мотоцикл с коляской и, когда узнавали, что он ничего этого не может, скучнели. Он видел спокойных ласково-снисходительных мужей, осознающих свое превосходство, и веселых усмешливых жен, незаметно управляющих своими сильными мужьями, — наверное, то были счастливые семьи; видел холодных властных мужей и робких подавленных жен, — наверное, то были мучающиеся семьи; видел застенчивых мужей и грубых жен, — наверное, то были умирающие семьи, но всюду Устинову чудилось, что даже счастливым недостает чего-то...

От одной женщины Устинов добился изумленного вопроса, с которым она обратилась к своему мужу:

— Ой, куда же ты пропал, Витенька? Манил, звезды сулил... А те кружева, мне подаренные, уже пожелтели. Уходишь утром — и нету тебя, возвертаешься, а я все жду, как будто и не вернулся.

Над телевизором висела икона Николая-угодника. По домотканым полосатым дорожкам ползал толстоногий малыш. Пахло чистым запахом ребенка.

— Баловство, баловство, — с веселой укоризной вымолвил русый коренастый мужчина. — Почто при чужих? Живом не худо, грех жаловаться.

Женщина сложила большие руки на туго выпуклом животе, задумчиво улыбнулась себе ясной улыбкой и убежала от них туда, где шли по затравевшей дороге молодой Кирилл Устинов со своей невестой Лидией, где Михаил, поглядев на Машу, целовал ее...

На Устинова хлынул свет ее трогательно-сосредоточенного взгляда.

Мужчина встал с дивана, мягко ступая одетыми в белые шерстяные носки ногами, подошел к телевизору, потом подступил к жене, потерся ладонью о ее плечо и велел принести ему да гостю по рюмочке. Она ушла на кухню. Он снова шагнул к телевизору, щелкнул выключателем.

Все они были там, на затравевшей стенной дороге, по которой они шли вечно, — и эта семья, и те мужчины и женщины, и отец с матерью. Остальное было длинным однообразным сном, его можно было анализировать, рассматривать со всех сторон, как вещь, и, как вещью, пользоваться.

Куда же ты пропал? Куда ты пропала?

Устинову хотелось объяснить им, что главное — это то, что они забывают, главное — любовь, прощение, вот этот толстоногий малыш, ползущий по коврику...

Последние три дня Устинов ночевал у Сугоркина, потому что в двухкомнатную гостиницу поселили других командированных. Что ж, у Сугоркина так у Сугоркина. У него была приветливая жена, работавшая в совхозе экономистом, двое детей, мальчик и девочка, и теща, сухощавая старуха, как будто виноватая в чем-то перед Сугоркиным. Казалось, ее вина была лишь в том, что она жила вместе с зятем, — решил Устинов, видя, как она хлопочет, накрывая стол, и потом уходит за занавеску в свой угол, чтобы не мешать. Сам Сугоркин, похоже, не замечал ее тревожного ожидания, разговаривал с ней ровно, спрашивал, как девочка готовила уроки и не сильно ли шалил мальчик. Поэтому на второй день и Устинов перестал замечать виноватость старухи, решив, что показалось.

После ужина хозяин проверял у дочери уроки. Устинов читал в прохладной комнате литературный журнал, слышал краем уха мужской голос, задававший вопросы, и отвечавший ему детский и про себя отмечал, что у Сугоркина прорываются раздраженные нотки, а девочка говорит все тише и неувереннее. В журнале была повесть о любви молодого инженера, который боялся жениться, и что-то в ней было угадано очень правдиво, но как-то безнадежно, словно герои забились в тупик и никак не найдут выхода. «Он не любит дочку? — спросил про себя Устинов. — Зачем же кричать?»

Потом послышался смех мальчика, стук и смех. Сугоркин, пятясь, вышел в комнату к Устинову, отбиваясь красными пластмассовыми ножнами от игрушечного меча, с которым наступал его сын.