Варианты Морозова. Стеклянная стена

— Может, ты боишься? — улыбнулась Марина. — А если такое случится с твоей девушкой? Говорят, она похожа на Веру?

— На Устинова она похожа, а не на Веру! Такая же глубокомысленная.

— А Устинов мне нравится, — добавила Марина. — И об этом не надо никому говорить, он мне нравится не в том смысле, как ты подумал.

— А как я подумал?

— Ладно, Тарас, вы хорошие ребята, только хотите называться балбесами. Я пошла. Смотри не болтай.

Ковалевский наклонился, помахал рукой так, как будто в ней была шляпа, и шутливо потянулся к Марине, собираясь ее обнять.

— Ну-ну-ну! — предупредила она. — Ты лучше заступись за беззащитных женщин.

Марина отвернулась, блеснула волосами и выскочила из комнаты.

Тарас заглянул к соседям, но Устинова не нашел и вернулся к себе. Он не мог сам решить, что нужно делать. Из угла высунулось интеллигентное рыло философа Полехина в золоченых очках и спросило: «Что, дружок, хлопочешь? Разве с тобой такого не бывало? Не лезь не в свое дело». Простодушная курносая физиономия излучала мирную улыбку. Ковалевский сделал некоторое усилие, и запечатленная в его памяти рослая фигура с твердо развернутыми плечами стала в боксерскую стойку. «Правильно, — отметил философ, — к этому делу я способен. Ну навешаем друг другу фонарей, а что дальше? Взрослый человек принимает жизнь, какая она есть, а пацан набивает себе шишки. Переведем-ка наш разговор в житейскую плоскость: я твой научный руководитель, у нас с тобой хорошие виды на твою аспирантуру... что нам девчонка? Скоро выпуск, и вряд ли ты когда-нибудь увидишь ее снова. Тем более ей будет неприятно, если раздуют эту историю». Тут Полехин припомнил еще одну недотрогу по имени Маша, которая вдоволь помучила Тараса, и Ковалевский прекратил беседу.

Когда пришел Устинов, он уже знал, что делать, и спокойно выложил другу весь сюжет с поцелуем. И пока тот удивлялся, возмущался, перебирал возможности отмщения, он смотрел на него со снисходительной, чуть жесткой усмешкой и думал, что ведь все очень просто, если не бояться.

Профессор Николаев был в то время проректором, и ему пришлось разбираться в том, почему студенты Устинов и Боженко просят, чтобы Вера Долженкова пересдала экзамены другому преподавателю. Никаких причин не называлось. Николаев выпытывал и так, и этак, обещал хранить тайну, но добился лишь скудной информации, что Полехин вел себя не по-рыцарски. Никаких оснований для пересдачи экзамена Николаев не увидел, но почувствовал, что причина все же есть, вызвал к себе Полехина. Доцент глядел ясными глазами и говорил, что ничего не понимает.

— А что это у вас? — спросил Николаев.

— Где?

— Под глазом.

— Это синяк. На катке упал.

— Вы бегаете на коньках?

— С детства. Я ведь, как и вы, вырос в деревне. Особых развлечений не было, а вот коньки... У вас, наверное, тоже?

Потом Николаев поднялся на третий этаж, где занимались выпускники. У Ковалевского светилось под глазом, как у Полехина.

— Все дерешься? — спросил Николаев, но ответа не стал слушать, потому что считал этого парня хулиганом и фанфароном. Он отозвал Долженкову в сторону и, как ему казалось, неофициальным тоном попросил объяснить, что там у нее приключилось с Полехиным. Высокая смуглянка скинула черные брови и певучим южнорусским говорком что-то пролепетала о своей лени и о том, что ей просто не повезло на экзамене. На миг мелькнул в памяти майора запаса ротный старшина Василь Степанович Голубничий, душевный полтавский хохол, чью песню, «Розпрягайте, хлопцы, коней», всегда пели раньше любимой песни лейтенанта Николаева, мелькнул и пропал, а профессор ощутил, что его дурачат, как старого хрыча.

— Вера, но у меня была депутация ваших студентов, — укоризненно сказал Николаев.

— Та я их не просила! Может, то мои кавалеры? — Долженкова с наивным лукавством улыбалась, и Николаев выпрямился, чтобы стать хотя бы чуть выше ее, потому что не желал быть старым хрычом.

На этом вся история и закончилась.

Николаев, конечно, ничего больше не знал, а Устинову за его старания досталась от Веры холодная насмешка, которой она высмеяла и фантазии Марины, и ябеду защитников.

— Настоящий казак не побежит жаловаться, — сказали она.

— Небось сама строила глазки? — грубовато вымолвил Ковалевский. — Заступись за тебя, в дураках останешься,

— Да гори этот экзамен синим пламенем! Вы лучше сознайтесь, что вам приспичило покрасоваться, вот, мол, какие мы отважные орлы.

— Какие уж есть, — сказал Ковалевский. — Устинов хоть что-то сделал — к проректору ходил, а ты боишься признаться, что тебя какой-то мужик хотел приласкать.

— А если и хотел, что тебе? Ты бы набил ему морду?

— Куда там! — засмеялся Ковалевский. — Я остерегаюсь первых порывов, они всегда благородны. Нет, душа моя, это на первом курсе я бы дров наломал.