Варианты Морозова. Стеклянная стена

— Григорий Филиппович! Что вы молчите?

— Так что ж тут говорить? — спокойно сказал лысый мужчина, повернувшись. — Жизнь человеческая, она всегда главная. Это, между прочим, без науки давно известно. — Сказал и снова стал смотреть на Устинова, явно довольный собой.

В зале скрипнули кресла. Ловко обошел Григорий Филиппович теоретический момент!

— Нет, Григорий Филиппович, — улыбнулся Устинов. — Жизнь бывает разная, и хорошая, и плохая. А самым главным богатством в жизни будет общение людей. Чем шире у человека общение, чем больше ипостасей, тем он богаче как личность..

Приведя эту мысль Маркса, Устинов посчитал себя победителем, уже собирался переходить от нее к внепроизводственным формам сплочения коллектива и к тому самому человеческому фактору, без которого все битвы за план останутся невыигранными, как тут лысый дядька заметил:

— Сперва вы дайте этой личности хороший заработок да квартиру...

И Устинов понял, что ни на пядь не сдвинул его, ни в чем пока не убедил.

С этим ощущением незавершенности он закончил выступление, спустился в зал и сел в заднем ряду. Там просидел до конца совещания, думал, что надо же, с каким, должно быть, скрипом приходится убеждать людей повернуть к новому!

Потом Евгеньев утешал его:

— Хорошо. Хорошо. Выглядеть на трибуне суперменом? Не воспримут. А так — живой разговор. Рано нам думать, что мы схватили бога за бороду. Вредно.

То есть не горячись, Михаил Кириллович, набирайся терпения. В Евгеньеве отразилось недавнее желание Устинова избежать барабанной трескотни. Что ж, вспышкопускательства он почти избежал, но что-то наивное проскользнуло в его надежде быстро переубедить всех сомневающихся и протрубить победу.

— Мы так долго воспитывали в директорах, что самое главное план, план и еще раз план... — Евгеньев повернулся к группе мужчин, стоявших в трех шагах и, очевидно, ожидавших секретаря. — Слышите, о чем толкую? Вся предшествующая история требовала именно такой постановки вопроса. А вот перед нами представитель новейшей истории, — Евгеньев пожал предплечье Устинова. — Она говорит нам: давай-ка перестраиваться, если не хотим устареть.

Теперь, когда директора узнали, что готовится постановление райкома об усилении роли человеческого фактора, Евгеньев позволил себе говорить с шутливыми нотками, не отделяя себя от этих людей. На глазах Устинова секретарь вышел из официальной роли и вошел в новую, заставив Михаила вспомнить его недавние слова: «Какое у вас хорошее решительное лицо!» А лицо-то у Устинова было вполне заурядным, и сейчас он понял, что секретарь умело пользовался приемами психологического воздействия, известными и Устинову, но как искренне пользовался! Ведь Михаил вправду ощутил, что интересен Евгеньеву. В этой искренности и заключалась сложность приемов, без которых они делались фальшивыми.

Он со странной ревностью наблюдал за Евгеньевым, опасаясь, что тот каким-то словом вдруг сорвется на прагматическую ноту. Не раз Устинов обжигался в таких ситуациях, увлекался чисто деловой стороной вопроса и соблазном воспользоваться властью в любое мгновение спора. Несмотря на молодость, в его душе таился еще какой «силовик».

Евгеньев попрощался с директорами и попросил Устинова к себе. За окном коридора темнели сумерки, по стеклу струились редкие капли осеннего дождя, и Михаил подумал, что пора ехать домой.

Евгеньев показал в окно: внизу на освещенном крыльце разговаривали директора, дымили белыми выхлопами ожидающие их машины.

— Поняли? — спросил он. — Толкуют. А говорите: не специалист, не моя тема... Я ведь теперь с вас не слезу! Запишем в постановлении за вашим Филиалом-2 все, что нужно. — Выпуклые глаза Евгеньева не улыбались, как ожидал Михаил. — Вы только не думайте, что я хочу вас заставить... Хотел бы — не смог. У нас нет власти заставить людей не быть равнодушными, не пьянствовать, не рушить семьи. С директора завода мы спросим за план, с начальника милиции — за охрану порядка. А кого конкретно — за будущее? Мы так подавлены сегодняшними заботами, что не замечаем, как летит время. Это говорит вам партийный функционер, которого обыватели привыкли считать этаким несомневающимся комиссаром... Черт с ними, обывателями! Мы по инерции крутим старую пластинку: энтузиазм исполнителей и «силовые» методы руководства. С одной стороны на всех партийных уровнях стремимся дойти до каждого человека, с другой — на уровне экономических подразделений — человеком интересуются лишь как рабочей силой. — Евгеньев усмехнулся, отошел от окна, — Это я так. Мысли вслух. Наболело... Вы ведь уже уловили, что я на вас гляжу как на рабсилу?

— Странно, — суховато сказал Устинов. — У нас принято столько дельных постановлений... и образование, и спорт, и культура. А вы все что-то нагнетаете. — Ему сделалось неловко: пожалуй, он обманулся, приняв Евгеньева за современного героя. Устинов взглянул на часы. — Мне пора... Вы меня отпустите?