Варианты Морозова. Стеклянная стена

Устинов молчал, не желая произносить ни слова ни в защиту, ни в осуждение Зайцевой. Он растерялся перед силой, которая вела их с Киселевым и которую он уже почти принял. Чтобы избавиться от своего малодушия, Устинову не требовалось что-либо говорить. Киселев избавлял его от внешней черной работы. Он знал, что, увольняя ненужного работника, мешающего делу, он принесет пользу делу, себе, организации. Но у него было ощущение нечистоты, Николаев снова посмотрел на Устинова.

— Хорошо, пусть она уйдет. А дальше что? Чего вы хотите? Человек никому не мешает, поддерживает в наших стенах домашнюю атмосферу...

— Значит, вы против? — спросил Киселев, словно говоря: «Я так и знал». — Раньше Филиал-2 был мечтателем, теперь стал Обломовым. Вам не с кем пойти в разведку. Не с домашней же атмосферой!

— Не надо судить о том, чего вы не знаете, и дай вам бог никогда не знать! — с укором произнес Николаев. И, как всегда, когда он вспоминал войну, он забывался и уходил в прошлые молодые годы, лучше которых у него не было. — Кто только правосуден, тот жесток. Вот послушайте, что я вам скажу. У нас в военном училище был Генка Тихомиров. Мой дружок еще по школе. А время — сорок первый год, кормят плохо, хлеба и то в обрез. Как дежуришь на кухне, прихватишь чего-нибудь. Тихомиров стащил банку тушенки и попался. Тут уж не до шуток. Грозит самое малое — маршевая рота. Судит трибунал, а я там заседателем был... И отправили Тихомирова на фронт. А через месяц матери похоронка пришла.

Считая, что о Зайцевой больше говорить не стоит, Николаев подошел к окну и приоткрыл раму. Низкое зимнее небо лежало на домах. По-прежнему горел свет в двух окнах. Слитным глуховатым стуком прозвучал внизу трамвай.

— Если можно обойтись без жестокости, давайте обходиться без нее, — сказал Николаев.

Наверное, он решил, что убедил заместителей. Стоило ему вспомнить одну из неразрешимых задач жизни — и перед ней они оказались беспомощными. Но и Павел Игнатьевич был здесь таким же беспомощным: ни тогда, ни теперь он не знал, как виноват он в гибели Тихомирова? Может быть, и не виноват, только его причастность к ней была налицо.

Николаев не верил в силу своей нынешней власти и догадывался, что почти все его силы идут не в дело, а на ношение ее тяжести. Избежать этого он мог лить тогда, когда добровольно отказывался от своего преимущества перед людьми, и они, не чувствуя принуждения, легче и лучше делали свою работу. Если Николаева вынуждали наказывать, он выбирал небольшое наказание и сам объяснял наказанному, за что тот наказан. Ему нравилось даже то, что у него не стесняются занимать деньги. Иногда он ощущал, что он неплохой глава семейства, и охранял это ощущение.

Нарисованная Киселевым картина благополучия польстила ему. Механизм, работал надежно, а некоторые отклонения не представляли опасности.

В эту минуту Клара Зайцева вытащила из сумочки листок бумаги и стала читать вслух:

— Январь — гранат, февраль — аметист, март — яшма, апрель — бриллиант, май — изумруд, июнь — халцедон, агат, июль — рубин, август — сардоникс, сентябрь — хризолит, октябрь — аквамарин, ноябрь — топаз, декабрь — бирюза...

Сидевшая против нее заведующая отделом Сафонова улыбалась. Ей было интересно наблюдать за женственной, мило верившей в разную чертовщинку Кларой. Хотя время от времени Сафонова жаловалась на свою сотрудницу-неумеху, сейчас она испытывала что-то похожее на удовольствие обладания дорогой безделушкой.

— Ты родилась в феврале? — спросила Зайцева. — Значит, твой камень аметист. Его называли и епископский камень, епископы носили перстни из аметиста.

— Хм, значит, это не женский камень, — неодобрительно сказала Сафонова. — Нет, почему же. По-другому он называется вдовий. Он такой грустный, фиолетовый. Считалось, что он утешает и предохраняет от пьянства.

— А мне больше подходит бирюза.

— Ну носи бирюзу. По восточной легенде — это кости людей, умерших от любви.

Устинов не питал к Зайцевой сильных чувств антипатии. В ней было что-то жалкое и славное. Но в создавшемся положении, чтобы разрушить крепость добродушного эгоизма Николаева, он должен был преодолеть в себе слабость сострадания.

— Что ж! — с угрозой произнес Киселев.

Пожалуй, к бою. За Кларой стояла бесформенная мягкая фальшь, за ними — деловое однообразие конвейера. Они держали руль в своих руках и были обязаны представлять, что последует за каждым километровым столбом производственной дороги, широкое ли шоссе или закоулки и тупички, пригодные лишь для упряжки неторопливых волов. Быстроходный автобус Филиала-2 был создан для магистралей, и тот, кто управлял им, был обречен монотонному пространству.

— Наверное, за Зайцевой последуют другие? — спросил Николаев.

— Увы, это неизбежно, — сказал Устинов.

Окно дрогнуло и распахнулось. Сквозняк толкнул дверь, смел на пол бумаги. Голубой попугай влетел с улицы в комнату, пронесся перед Устиновым, задев его лоб крылом, и сел на колени Киселева. Сквозняк ударил обратно, дверь и окно захлопнулись.

— Какой-то странный воробей, — удивился Николаев.