Варианты Морозова. Стеклянная стена

Попугай оставил на блокноте беловатую каплю и перепрыгнул на стол.

— Лови! — шепнул Киселев.

Устинов схватил птицу, ощущая в ладони хрупкое тело.

— Попугай! — вымолвил Николаев. — Наверное, там у вас открыто окно? — Он погладил голубую головку. — Эх, ты, пичуга! — отступил и поднял с пола письмо со служебной карточкой. — Все пишут, Миша?

— Пишут. И конца не видать.

— Хорошо, я пойду. Мы еще поговорим. — Он хотел было положить поднятое письмо, но снова поднес его поближе и дочитал до конца.

В письме было написано: «Здравствуйте, дорогой Михаил Кириллович! Мне двадцать лет, я работаю в проектном институте. Член комсомольского бюро, перворазрядница по баскетболу. У меня есть парень. Мы с ним встречаемся. Нам кажется, что мы любим друг друга. Но ему сейчас надо уехать на целый год, и я не знаю, что делаль? Некоторые мне советуют: «Будешь глупой, если будешь ждать. Он там женится, а ты останешься». А другие говорят: «Жди, ведь вы любите друг друга, вы красивая пара». А я не знаю, что делать. Посоветуйте мне, пожалуйста, стоит его ждать?»

— Что вы ей ответите? — улыбнулся Николаев.

— Пусть играет в баскетбол, — сказал Устинов.

— Да, верно. Ну мы еще поговорим. — И Николаев вышел.

Киселев взял попугая, подул в его приоткрытый клювик и вздохнул:

— Глупая птица. Простудишься.

Он тоже ушел.

Действительно, в его кабинете окно было приоткрыто и попугай, вдохнувший декабрьской сырости, после полудня сдох. Огорченный Киселев предполагал, что кто-то хотел досадить ему, и, отвечая Устинову, говорил:

— Конечно, я понимаю... Все равно не верится, что он сам вылетел. Кажется, Клара покупала... да, Клара... этих попугаев, а как стали мы про нее говорить, он нагадил на мой блокнот и лапки кверху.

Татьяна Ивановна завернула трупик в бумагу и вынесла в туалет.

Семиволоков принял Николаева тотчас, как секретарша доложила о его появлении. Не успел Павел Игнатьевич дойти до середины малинового ковра, устилавшего пол кабинета, как директор ГлавНИИ, словно выброшенный из-за стола, подпрыгивающими энергичными шагами выбежал ему навстречу, радостно улыбаясь всеми морщинками широкого мужицкого лица и поблескивая золочеными очками. Еще не пожав протянутой руки, Николаев ощутил толчок невидимой силы, окружавшей Семиволокова. Когда узкая ладонь цепко схватила его ладонь, дергая ее вниз, и глаза из-под стекол дружелюбно впились в него, Николаев уже был схвачен той силой. Он знал, что будет сопротивляться ей и что она не заметит его сопротивления.

Радушие Семиволокова еще ничего не означало. Он встречал им всех посетителей, и оно не мешало, если было необходимо, выкручивать им руки. Он не любил Николаева, как не любят прежних кумиров, увидав их вблизи и разочаровавшись. Может быть, даже не нелюбил, а просто уже ничего не ждал от него и без сожаления заменил бы другим.

Коренастый, с круглыми плечами и утиным носом, Семиволоков в глазах Николаева оставался таким же провинциалом, каким был десять лет назад. Блеск полированных столов, дубовые панели стен, кондиционер — весь простор кабинета казался полированной коробкой, тесной для энергии, которая колотилась в этом тяжеловозе.

— Как здоровье, Павел Игнатьевич?

— Ничего, спасибо. Иногда бессонница мучает.

— Как внук? — Семиволоков нажал клавишу переговорного устройства. — Две чашки, Леночка! — приказал бесцветно-вежливо, вполголоса. — Тоже за ЦСКА болеет?

— За ЦСКА! — ответил Николаев. — Даже поет: «За ЦСКА, за лодину, за велу мы глянем длужное ула».

— Говорят, вы ходите и на дубль?

Поднос с чаем, дыхание пара над чашками, сосредоточенный на струе чайника взгляд девушки, «Спасибо, Леночка», «На здоровье», бойкие икры, бойкие икры, бойк... и дверь закрылась.

— Вкусный чай, — похвалил Павел Игнатьевич. — Знаете, забавные вещи творятся с молодым поколением. Мне прислали одну анкету. Девятиклассницы отвечали на вопрос, что главное для их будущей семейной жизни? И ответили: сила воли. Это ведь девочки!

— А что вы хотели? Чтобы они сейчас вышивали гладью?

— Но ведь девочки! Это вам не суворовское училище. Будущие матери.

— Не преувеличивайте. Матери — это одно, а будущие матери — совсем другое. У меня создалось впечатление... Посмотрел ваши работы за текущий год — отрываетесь от жизни!

Дружелюбно улыбался, казалось — шутит.

Николаев почувствовал, будто сейчас его отец выйдет в сени, сдернет со стены вожжи и выпорет его. Так было с четырнадцатилетним мальчишкой, попробовавшим курить. В тридцать восьмом отец утонул, спасая отца Генки Тихомирова, когда в студеной осенней реке перевернулась рыбацкая лодка.

— Что происходит, Павел Игнатьевич?

И Семиволоков доказал в простых выражениях, что Филиал-2 похож на микроскоп, в который рассматривают несколько волосков на ноге огромного слона.

Николаев защищался рассудительно, с улыбкой... Почему-то мешало глубокое кресло, из расслабляющего лона которого надо было бы вырваться. И собственный голос! Просительный, пугливый фальцет, перемежающийся тонкими прокладочками задумчивого баритона!

— Возможно, я больше не устраиваю вас как директор Филиала-2?