Варшава в 1794 году (сборник)

Халка, с открытым лицом, по которому стегал ветер, напрасно смотря вдаль открытыми глазами, словно хотела победить темноту, спешила, то немногословно торопя ведущего, то обращаясь к тому, который ехал за ними.

Она была взволнована – давала приказы, чувствовала себя вождём…

В лесу стало ужасно темно и дорога была почти не различима. Тут уже самый лучший проводник не мог ничего, но стал за него инстинкт животных; кони чувствовали место, из которого вышли и где остались другие. Их свободно пустили…

Тесная тропинка не позволяла ехать иначе, как гуськом, и жена пустила воеводу перед собой, сама оставаясь в тылу.

Грезящему о том, что произошло, воеводе, казалось невозможным, чтобы на таком небольшой расстоянии от крестоносцев находился Локоток. Безграничное доверие, какое он складывал на одну жену, его успокаивало.

Он думал, будет ли возможно попасть к Локотку и, прежде чем рассветёт, вернуться незамеченным в шатёр?

Не спрашивал, однако, не говорил ничего – ждал…

Затем вдалеке послышалось ржание коней, а те, на которых ехали, весело на него отвечали. Ничего ещё, однако, видно не было, их окружала лесная темнота, а пуща была непроходимая и густая…

Нескоро они почувствовали в воздухе дым, это был второй признак приближения к людям… наконец появились какие-то мерцающие огоньки между ветвей. Едущий впереди замедлил шаг.

Они остановились на опушке леса. У их ног внизу была долина у речки, разложившаяся широко, в которой можно было догадаться о лагере.

Они потихоньку направились к долине…

Тихо лежал на вид спящий, но в действительности бодрствующий и как бы притаившийся лагерь. От шатра к шатру сновало много пеших людей, в доспехах, при мечах, следящих за порядком.

Это не был тот шумный и пьяный лагерь крестоносцев, но что-то наподобие засады, выжидающей подходящей минуты, чтобы броситься на неприятеля.

Воевода заслонил лицо капюшоном… ехал неспокойный, оглядываясь на Халку, которая, как только дорога позволила, поравнялась с ним.

Посередине был обширный плац, обведённый верёвкой, на нём большой серый приземистый шатёр и, как несколько грибов, выросших из земли, несколько меньших шатров по бокам.

Тут ходила более плотная стража. В большом шатре через полотно был виден свет изнутри.

Проводник спешился, а по его примеру слезла с коня воеводина. К ним навстречу уже шёл мужчина высокого роста, которому женщина шепнула несколько слов, и, таща за собой поспешно мужа, подошла с ним к шатру.

Он давал делать с собой, что хотела… не говорил ничего…

Сопровождающие их люди остались в некотором отдалении.

Когда они так ждали у двери шатра, воеводина приблизилась к мужу, схватила его руку и, прикладывая её к устам, воскликнула, взволнованная, голосом, в котором слышалось рыдание:

– В твоих руках наша судьба, наша честь… жизнь… всё…

Затем подняли заслонку, изнутри вырывался свет, и на светлом фоне выступила маленькая знакомая воеводе фигура короля, который сам выходил к нему на порог.

V

Молчащие, они приближались друг к другу; король, такой, каким бывал в наиболее тяжёлые минуты жизни, каменный, неподвижный, окаменелый и сильный, воевода – взволнованный, беспокойный, униженный, возбуждённый борьбой с самим собой, неуверенный, что предпринять, пришибленный и гордый одновременно.

От одного слова, от звука его голоса могло зависеть всё…

Винч также не спешил говорить, а король смотрел на него терпеливо и ждал. Мерили друг друга глазами. Локоток своим спокойствием победил его, воевода был вынужден опустить взор.

Не в состоянии дождаться от него слова, потому что Винч, как виноватый, стоял с опущенной головой, немой, уже не смея поднять к нему глаз, король шепнул тихо, голосом, в котором звучала храбрая и неустрашимая боль:

– Не так мы с тобой должны были встретиться, не так!

Из груди Винча вырвалось что-то невразумительное, как рыдания и запутанные слова.

Локоток вытянул к нему руки.

– Ты пришёл сюда, поверил мне, это уже большой шаг сделал – с Божьей помощью и остальное доделаем.

Говоря это, король пошёл на середину шатра, скромно и почти убого, как всегда, устроенного, – воевода поплёлся за ним.

Затем, подняв глаза, заметил вдалеке стоящего рыцарской и панской фигуры, но с мягким выражением лица, молодого Казимира – и побледнел от его вида.

Припомнил ему унижение, он, что был причиной всего инцидента.

В эти минуты облитый кровью, которая выступила на его лице, воевода, быть может, отступил бы, если бы королевич не подошёл к нему с протянутой рукой. Не сказал ничего, но показал, что не помнил вины и готов был её простить.

Воевода, который чувствовал себя виноватым, был сломлен добротой обоих, склонил голову, показывая себя готовым на всё, послушным.