Варшава в 1794 году (сборник)

Он не знал, верить ли словам и клятвам – боялся какой-то подставы, дабы его на зло не использовали. Несмотря на заклинания, он не хотел верить, чтобы этот воевода, с которым он недавно говорил и о котором знал, что ему король давно доверял и всю ту великую Польшу сдавал на него, собирался позорно предать своего пана.

Он слышал о том, что Казимира с женой выслали в Познань, но не мог уразуметь, как урядник мог быть завистливым к принадлежащей королевичу власти.

Поэтому он молчал в великой неуверенности и раздираемый на половины страхом доверия и неверия.

Говорящий немного отдохнул и, не дожидаясь никакого ответа, обратился к Шарому:

– Понимаешь меня? Послушаешь?

– Понимаю тебя, – отпарировал Флориан, – но что бы полностью верил – не скажу. Мне видится это непохожим на правду, а, может, мстительным…

– Человече! – прервал грозный голос. – Не могу тебе поведать, кто я, потому что рискую жизнью, но клянусь тебе святейшей кровью Христа… Слушай… Я священник, я ксендз… Я не отважился бы на такое слово, что на чаше весов, как камень, перевесит, если бы не знал, что оно содержит в себе правду.

Флориан молчал… Теперь он имел большее уважение к тому, кто говорил, почувствовал, что ему следует послушание.

– Что же мне прикажете делать? – спросил он.

– Повторю тебе: езжай отсюда в Познань к самому молодому пану. Он ни о чём не знает, до последней минуты ни о чём не догадается. Предательство его окружает, воевода имеет у его бока своих людей. Никому верить нельзя, кроме Трепки. Скажи ему это и пусть будет осторожен. Пусть лучше к отцу и войску едет с Некандой, а не сидит в Познани.

Долго он собирался на это предательство, долго Винч с собой спорил – но противная язва в нём уже созрела. Выданы приказы, он сам, наверно, с Петреком Копой к крестоносцам поедет.

Из Познани или к старому королю с этим словом езжай, или к Хебде… куда ближе, где окажешься раньше, давай знать. И спеши – и лети! Живая душа ещё не знает о том, что замышляется, кроме приближённых воеводы. Беспечный король рассчитывает на подкрепления из Великопольши, а они против него пойдут, против него… и нашу землю возьмут недостойные крестоносцы, и вы, и Локоток погибнете!

Хотя в темноте Флориан не мог разглядеть лица говорившего, по дрожащему голосу легко угадывалось волнение и беспокойство.

Он ещё раз боязливо, потихоньку спросил:

– Стало быть, в Познань?

– Не говоря никому, – добавил незнакомец, – никому. Не ночуй тут долго, каждый час дорог…

Сказав это, незнакомый человек повёл его обратно в комнату, довёл до дверей и, положив ему на голову руку, шепнул по-латыни:

– Benedicat te Deus!

Шарый хотел поцеловать ему руку, но, обернувшись, услышал только шорох уходящего.

Таким образом, он потихоньку скользнул в комнату, огонь в которой уменьшился и, как стоял, бросился на постель, не чтобы спать, но чтобы отдохнуть и подумать.

К его собственным тяжким проблемам прибавилась теперь новая и более страшная, чем они.

Не об одном человеке шла речь, но о тысячи, а больше всего об этом старом короле, который, переборовшись всю жизнь, не узнав покоя, не принимая за труд свой платы, с седыми волосами, с потерянными силами стоял теперь снова у берегов пропасти, не ведая о ней.

В его сердце проникла великая жалость к его пану, который уже столько имел врагов, а тут его собственный слуга должен был стать неприятелем.

Твёрдой натуры, никогда не склонный к слезам, Флориан чуть не заплакал.

Не было уже смысла ложиться спать, потому что, уставший, он мог проспать утро, встревожился – первых петухов уже было слышно. Пару полен он подложил в очаг, задумался…

Срочно ему было перед дорогой заглянуть домой, но стократ теперь срочней в Познань, к королевичу с информацией.

Он знал, как старый король любил своего единственного сына, потому что на него возложил всю надежду рода и будущее, а там этому любимому угрожало состряпанное предательство.

Поэтому он должен был спешить и быть бдительным.

Всё это в себе взвешивая, Шарый насторожил уши, скоро ли запоют вторые петухи. Осенний день, действительно, должен был наступить не скоро, но припоминал себе, что остаток луны мог осветить остаток ночи.

Дело было только в том, чтобы в усадьбе и неизвестных сараях, среди наплыва людей найти своих коней и челядь, никого не разбудив и не обращая на себя глаз.

Пели вторые петухи, когда Шарый поднялся с постели, надел шапку, на всякий случай препоясал меч, потому что без него ночкой в чужом городе выйти было небезопасно, и выскользнул из комнаты, ища двери, в подсени.

По старому обычаю, всё тут было отворено, во дворах, выходя, он ожидал найти сон и тишину – но он сильно удивился, когда, остановившись в большой двери и выглядывая в сторону водопоя и сараям, между людьми воеводы заметил великое оживление. За колодцем горел костёр и люди около него крутились, как мотыльки. Ночь, действительно, как он и ожидал, была не очень тёмной, поэтому он заметил, что некоторые сели на коней и пускались уже в дорогу, другие во дворе вели коней… иные, не засыпая, бодрствовали при огне.