Ваша честь [litres]

Они продолжали толковать о земном и небесном, о жизни и смерти, о делах Божьих и делах людских. И даже дона Феликса Амата упомянули. Маркиз поморщился, поскольку считал его мыслителем скверным и невыносимым, а дон Рафель из благоразумия смолчал. Ему никак не удавалось перевести разговор на губернатора. Он явился к маркизу, чтобы поближе подобраться к дону Пере; ему хотелось разузнать, какие у этого вояки связи в свете. Выведать, где с ним можно ненароком встретиться, «какая неожиданность, ваше высокопревосходительство: вот уж не знал…» Именно поэтому выбор судьи и остановился на маркизе де Досриусе как на самом надежном источнике информации, поскольку тот, хоть и не выходил из дому, знал все и обо всех лучше любого другого жителя этого города. Он знал больше, чем все члены консистории[224], вместе взятые. Больше, чем все разрозненное и утомленное концом века аристократическое сословие. И больше, чем все едва зародившиеся промышленники, у которых не было времени на пересуды, потому что беднота без труда денег не заработает. От маркиза де Досриуса дон Рафель узнал, что дон Пере Каро, его высокопревосходительство генерал-капитан Каталонии, «не имел намерения быть ни на одном балу или фуршете, ни на одном благочестивом или светском празднестве, вплоть до последнего дня в году: он обещался присутствовать на новогоднем молебне во славу Господа и на празднике у маркиза. Куда вы, дон Рафель, приглашены, как вам, безусловно, уже известно». Так что увидеть дона Пере Каро не удастся до самого нового года. «Ну что ж… Необходимо будет стратегически подготовиться и понять, как действовать, чтобы праздник окончания года принес свои плоды».

От этих размышлений дон Рафель отвлекся только тогда, когда целовал руку сеньориты Клары де Фойши. Вот так бедра, вот так грудь. Знатная грудь. Издалека и не обратишь на нее особого внимания, но когда до нее рукой подать, совсем другое дело.

Вернувшись от маркиза, дон Рафель прикинул, в котором часу и при каком костюме пристойнее всего совершить пешую прогулку в одиночестве, без Ипполита, без Турка, без кареты, словно какой-нибудь ремесленник, почти инкогнито. Он даже надел шляпу, хранившуюся у него с окончания юридического факультета и даже не изъеденную молью. Возможно, дело было в том, что дождь уже час тому как перестал; по этой ли или по какой иной причине в тот вечер улицы были необыкновенно людны: бегали дети, с ликующим визгом топая по лужам; шли женщины с корзинами, нагруженными капустой и кормовой репой; грузчики, подмастерья, лоточники, продавцы вермишели и круп, ведущие разговоры на порогах своих заведений, мясники, бондарных и плотницких дел мастера, и все они болтали, кричали и шумели. Как будто, невзирая на холод, народ торопился вернуться к повседневной жизни в отсутствие дождя. На несколько секунд весь этот гомон перекрывал звук дудочки точильщика, и кому-нибудь из женщин немедленно приходило в голову, что ей необходимо заточить ножницы или нож для разделки мяса.