Василий Алексеев

Он заснул, когда в окнах уж брезжил рассвет, на столе, где заседал ПК их союза молодежи, не раздеваясь, не укрываясь, не подложив даже книгу под голову, как делал это обычно. И когда утром пришли товарищи, то это никого не удивило: дело обычное, каждый так поступал частенько. Попытались разбудить Алексеева — без всякой пользы… Ему брызгали в лицо водой, усаживали на столе, шлепали ладошками по щекам, терли уши, а он только мычал протестующе, но даже глаз не открыл.

А когда проснулся — разом, будто от удара током, когда соскочил со стола на пол и растер лицо ладонями, то увидел записку: «С победой, Вася! Ура!», а на ней две вареные картофелины, кусок хлеба и луковица: завтрак победителя.

А вечером был снова Смольный, съезд Советов и Ленин, совсем непривычный — без бороды, усов, с большим ртом и таким выдающимся, энергичным подбородком, — но это был Ленин. Он стоял на трибуне, ухватившись?а ее края, щурился, обводя взглядом зал, и словно не слышал овации…

Потом сказал, будто не начинал, а заканчивал речь:

— Теперь пора приступить к строительству социалистического порядка!

И снова грохот потряс Колонный зал.

— Первым нашим делом должны быть практические шаги к осуществлению мира…

Ленин говорил голосом с хрипотцой, широко открывая рот, ровно, будто читал, наклонялся вперед, желая сделать ударение на какой-нибудь мысли, говорил просто и ясно о том, что было выстрадано миллионами и оплачено кровью, жизнями миллионов.

Какой-то старый солдат плакал как ребенок, утирая слезы папахой, и бормотал:

— Господи, господи, неужто, а? Войне конец — неужто?..

Вдруг вспомнился Алексееву зримо, живо — Усачев: как лежит в камере «Предвариловки» лицом вверх, мертвенно-бледный, еще несколько секунд назад живой, кричавший, а теперь его укутывают в рогожу и волокут за дверь… Похороны жертв революции на Марсовом поле… Июльская демонстрация и люди — падают, падают, кто со стоном, кто с воплем, а кто бесшумно, словно осенний лист с дерева… И те, в 1905 году, в телегах, сложенные штабелями, закоченевшие, с выставленными вверх бородами… «Сколько времени уже прошло, сколько событий отшумело, а они живут, живут во мне, убитые дети моего жестокого века. Отчего?» — подумалось.

…Потом решался вопрос о земле. И снова говорил Ленин. В два часа ночи Декрет о земле был принят. Крестьянские делегаты кидали шапки вверх от восторга.

И «Интернационал»… «Вы жертвою пали в борьбе роковой…» Медленно, грустно и трогательно до слез, но — черт возьми! — теперь уже торжественно и победно!

В шестом часу утра Алексеев вышел из Смольного. Съезд закончил работу…

У входа в Смольный, под фонарем стоял солдат и, шевеля губами, с трудом читал какую-то бумажку.

— Помочь? — предложил Алексеев.

— Никак не можно, сам должен видеть. Это ж — Декрет о земле. — И погладил ласково бумажку.

— А это что? — указал Алексеев на какие-то бумаги под мышкой у солдата.

— А это календарь на семнадцатый год. При Декрете выдают. Очень даже способно на раскурку.

III

Начинался новый мир — первое в истории рабоче-крестьянское правительство во главе с Владимиром Лениным работало уже несколько часов. Настроение у всех было чистое, ясное. Но на политическом горизонте уже собирались грозовые облака.

Дул порывами холодный, северный ветер. Зловещие тучи плыли со стороны Царское Село — Пулково… Бежавший из Петрограда Керенский вместе с генералом-корниловцем Красновым еще 26 октября во главе казачьих войск двинулся на Петроград.

27 октября пала Гатчина. Краснов издал и распространил в Петрограде приказ Петроградскому гарнизону: сдаться, поднять мятеж и задушить революцию, ее новое правительство — уничтожить.

28 октября взято Царское Село…

Керенский шел к столице, почти не встречая организованного сопротивления, издавал приказы как министр-председатель Временного правительства и Верховный Главнокомандующий вооруженными силами Российской Республики — один наглее другого.

До Петрограда оставалось двадцать пять километров. Опасность была реальной и огромной. Скоро она исчезнет, и грядущие историки отметят, что это был лишь эпизод, мелкое звено в истории октябрьских дней.

Но тогда этого никто не знал.

Верилось в скорую победу, а в то, что «наши» могут отступить, что «нас» могут победить — не верилось.

Но — отступали…

Головной отряд защитников города под командованием Чудновского не смог задержать противника, сам Чудновский был ранен, его отряду грозило истребление.

На фронт отправился главнокомандующий обороной Петрограда Антонов-Овсеенко. Но и он не смог внести порядка в царившую неразбериху.

Утомленного неделями бессонных ночей Антонова-Овсеенко на посту Главнокомандующего обороной города сменил Подвойский. Последовали приказы полкам: «Выступать на фронт!» Но солдаты, привыкшие за эти месяцы решать все вопросы по своему разумению, в большинстве отказались их выполнять: «Надобно сам Питер защищать, а не подступы».

Подвойский и Крыленко шли в казармы и почти всюду наталкивались на бесцеремонное «нет».