Василий Алексеев

— И в то время как я, все мы отдаем весь жар наших сердец, всю неизбывную нашу энергию делу творения великой нови, находятся люди, которые ведут себя грубо, беспардонно, хамски… Они мешают нам работать! Я говорю о вас, товарищ Алексеев, и вообще о большевиках. Им только власть нужна, а делать для народа, для юношества они ничего не желают. Дай им власть в Советах! Дай в государстве! Может, вы и нашу организацию к рукам прибрать хотите? Так скажите честно! Я не держусь за кресло! Меня поносят, меня клянут, мне не доверяют! Меня? Мне?..

— Не говорите красиво, господин Шевцов! — резко сказал Алексеев. — Говоришь, большевики не думают о молодежи… А кто во Всероссийской избирательной комиссии по выборам в Учредительное собрание высказался за право голосовать с восемнадцати лет? — Большевики. А меньшевики? С двадцати. А эсеры? С двадцати двух. Кто поддержал юношеские комиссии на заводах? — Большевики. Нужна ли большевикам власть? — Нужна. И мы ее возьмем. Нужна ли нам юношеская пролетарская организация Петрограда? — Нужна! И мы ее возьмем, отберем у вас, господин Шевцов.

Что тут началось!.. Бурмистров и Метелкин кинулись на Алексеева с кулаками, но одного ухватил Смородин, другому Зернов дал вдогонку такую затрещину, что он так и влип в стену. Дрязгов колотил в колокольчик, кто-то что-то кричал друг другу, а Шевцов тыкал во всех пальцем, истерично хохотал и выкрикивал:

— Вот… Вот… Это и есть большевизм! Кавардак!

Чуть выждав, Алексеев закричал таким резким голосом, и было в нем столько силы, что возня прекратилась и все, кто сидя, кто стоя, дослушали его.

— А кресло у вас, господин Шевцов, и отбирать не надо. У вас его просто нет. Где та конференция, которая избрала Всерайонный Совет, назначивший вас председателем? Ее не было. Где та конференция, которая утвердила Программу и Устав «Труда и Света»? Ее не было. Вы сочинили Устав, удобный для вас, а для пролетарского молодняка эта организация неподходяща. Вы — самозванец. Вы призываете нас не лезть в классовую бучу, не заниматься политикой. А вы-то кто такой? Вы кадет, который вчера «подменивал», потому что в силе был меньшевик Чхеидзе, а сегодня «подэсеривает», потому что власть взял эсер Керенский. Ваша политическая физиономия ясна. Вот!

Алексеев вынул кипу газет.

— Вот все статьи и в «Маленькой газете», и в «Новой маленькой газете», где вы служите. Я их изучил. Вы — черносотенец, открытый подпевала буржуазии. Вот что написал про эти газетенки Демьян Бедный.

Алексеев достал «Правду», прочитал с иронией:

Вечор девки, вечор девки
Пиво варивали,
Два шпика вечор у Невки
Разговаривали.
Высоки, брат, шпиковские
Нынче акции,
Я, брат, в «Маленькой газете»
Член редакции…

— Это несносно, невыносимо! — в полубреду шептал Шевцов. Потом взвизгнул: — Это оскорбление! Я требую… — и опять полубредово: — Нет, я ухожу, ухожу…

Он бросился в кресло, упал лицом на стол и зарыдал.

Метелкин зверски смотрел на Алексеева. Бурмистров наливал воду в стакан. Татьяна Голубева подбежала к Шевцову, гладила его по волосам, успокаивала. А Зернов шлепал ладонями по коленям и хохотал. Смородин, Скоринко, Панкин сидели молча, смотрели сурово.

— Как не стыдно! — гробовым тоном сказал Дрязгов. — Петр Григорьевич всего себя отдают борьбе, пекутся о нас. Почти всю свою библиотеку во Всерайонный Совет перевезли: читайте. Деньги свои на ремонт помещения Совета внесли — только б поскорей его закончить. Это жестоко, бесчеловечно, товарищ Алексеев…

Сказал Дрязгов тихо, но его услышали, и то, что он сказал, подействовало самым неожиданным образом: все притихли, присмирели, кое-кто опустил голову.

Алексеев растерялся. Ему вдруг тоже стало неловко, он вдруг почувствовал себя в чем-то виноватым.

— Жестоко? — закричал он с болью в голосе. — Может, и жестоко. А д-дурачить т-тысячи м-малолеток, з-за-бивать им всякой д-дрянью г-головы — эт-то не ж-жесто-ко?! Не б-бесчеловечно?!

Тихо разошлись.

И все-таки это еще не был конец «Труда и Света».

На следующий день, опомнившись, Шевцов, как ни в чем не бывало, с удесятеренной энергией названивал по районам, говорил подолгу с активистами, с видом несправедливо обиженного искал сочувствия.

Близился «юбилей» — три месяца со дня создания «Труда и Света». Шевцов хотел отпраздновать его с помпой.

Большевики решили, что этот день должен быть последним для «Труда и Света».

V

Жаркий июль выдался в Петрограде в том году. Солнце так пекло, что даже ночные ветры с Финского залива не могли остудить за день разогретых каменных зданий и мостовых. Дворники по нескольку раз в день окатывали панели и камни водой из шлангов, но она тут же испарялась, оставляя в воздухе запах дерева и плесени. Люди одевались в одежду полегче, лошади при возможности тыкались головами в тень, собаки лежали, высунув языки. Жара. Пыль. Духота…

Но еще более накаленной была в том месяце политическая атмосфера Питера.