Вавилон - 17. Падение башен. Имперская звезда. Стекляшки

— Зато я могу,— ответил Ноник.— Они лучше, чем все, что я писал или мог бы написать раньше. И это самое ужасное из того, о чем мне приходится думать,— на минуту он опустил глаза.— Поэзия, как и все, что делает человек, даже в этом городе, восстает против смерти. Но вы когда-нибудь видели медленное умирание животного? В процессе него оно осознает как то, что гибель его неотвратима, так и то, что оно еще живо, и его крик поднимается на октаву выше с невообразимой энергией. Это и есть мои теперешние стихи. Рольф и Клея не понимают их, потому что слышали слишком мало музыки в таком диапазоне...— он помолчал и усмехнулся.— А может быть, потому, что я и в самом деле безумен. Безумным вообще быть проще, как звать на помощь, подобно моему здешнему приятелю,— он широким жестом обвел город,— куда проще, чем отвечать. Вы ничего не знаете о моей жене, не так ли? Я имею в виду не то, что с ней стало, а то, кем она была, каким человеком, кем могла бы стать...

Они отрицательно помотали головами.

— Она была художницей,— тихо выговорил Вол.— В основном графиком, красками работала меньше. И немного лепила. Мы вместе искали выходы красной глины на острове Карсин, вместе обжигали готовые работы, и они становились бледнее, но тверже, и были красивы. Хватало тех, кто считал, что ее работы куда лучше моих стихов, хватало и тех, кто думал наоборот. Так что мы только смеялись над этим, и творческое соперничество лишь укрепляло нашу любовь. Она работала в школе, а я таскался с бандой недов. Когда мы влюбились друг в друга, она пригласила меня читать стихи в своем классе. И в конце концов сбежала ко мне. Мы быстро поняли, что если отбросить всю ложь и лицемерие, то ради того, чтобы не потерять работу, она была вынуждена вести себя в своем классе не менее деструктивно, чем я на ночных улицах. Школа была тюрьмой, где выпалывались все мысли, которые якобы разлагающе действуют на неокрепшие умы — и она бросила свою работу. Но мы поняли и то, что в моем насилии конструктивного не больше, чем в ее «творческой» работе в школе. Мы считали, что знаем суть друг друга, во всяком случае, в нашем творчестве. Наши родители, кстати, не признавали его вообще. Для них все это было бессмысленным набором слов и штрихов. Они только и мечтали, как каждый из нас вступит в брак — но, разумеется, не друг с другом! Музей Торона купил папку ее рисунков — семь были исключены как непристойные. А Королевское общество собиралось издать мою первую книгу при условии, что я уберу пять стихотворений, в которых «чрезмерно акцентируются некоторые прискорбные аспекты нашего общества, включая слабость правительства». Услышав о новом городе на материке, мы решили уехать туда. Мы рассчитывали покинуть город после полудня, потому что друг, работавший в правительственном офисе, и без того, как мог, придерживал ордер на мой арест, а я не рвался в каторжные рудники, тем более «на неопределенный период». Прискорбные аспекты общества готовились отыграться на мне за то, что я посмел их критиковать. Вот только к полудню она была...— ветер унес прочь еле слышное последнее слово.— И тогда я действительно обезумел. Но потом я пришел в себя, неся в себе голоса немых веков. Я понял, каких высот я мог бы достичь, потому что видел низшие точки их оснований. Я понял, как мелко все, что я писал до сих пор, понял, что все это недостойно называться поэзией. И все ее рисунки были так же мелки и поверхностны.

Альтер помрачнела, и Йон обнял ее за плечи.

— Видите ли, любой поэт ранен речью и пристально осматривает свои раны, чтобы узнать, как их лечить. Плохой поэт только разглагольствует о боли и стонет об оружии, которое раздирает его. Великий же поэт ощупывает воспаленные края растерзанной плоти ледяными пальцами, скользящими и точными, но в конечном счете и его стихи — это отклик на боль, голос, сообщающий о повреждении. Раньше ни я, ни она не были ранены достаточно сильно. Ее скульптура и живопись были так же никчемны, как и мои слова, уложенные в размер. Но если бы убили не ее, а меня, ее творчество содержало бы все то, что теперь содержит мое,— он тяжело вздохнул.— Вот почему я надеюсь, что безумен, а то, что я пишу — всего лишь порождение ненормального мозга. Я говорю, что, на мой взгляд, теперь мои стихи лучше, чем когда-либо. Но очень надеюсь, что это суждение больного разума, чьи критические способности разрушены скорбью. Потому что, если они великие...— он заговорил шепотом,— то их цена не менее велика! Питаемые разрушением, закаменевшие в своем величии... они не стоят этого!

Что-то переключилось в Йоне. Он увидел, что Альтер ощутила то же самое, потому что ее пальцы крепко стиснули его ладонь. Йон уронил руку, смущенный тем, что мелькнуло в его сознании. Он отступил назад, не зная, бороться ли с этим, не умея принять это, и быстро пошел вниз по дороге. Нечто уже начало обретать форму в его извилинах, сверкая, как энергонож во тьме.

Альтер окликнула его, затем обернулась к Нонику:

— Пожалуйста, Вол...

Он покорно пошел следом за ней.