Вдали от безумной толпы

– Ты, я видел, прямо-таки вплотную к карете подлез, – сказал Когген Пурграссу на пути к дому. – Приметил ли, какое было лицо у ихнего превосходительства судьи?

– Да, – ответствовал Джозеф. – Я поглядел на него этак в упор, словно всю душу мог наскрозь прозреть, и увидал в глазах милосердие. Точнее, в том глазу, что был с моей стороны. Нынче такой момент, когда только самую правду говорить следует, ничего не прибавляя.

– Я на лучшее надеюсь, – сказал Когген, – хотя дело, пожалуй, выглядит скверно. На суд я не поеду и другим нашим, кого в свидетели не вызвали, не посоветую. Он еще пуще растревожится, ежели увидит, что мы таращимся на него, будто в цирке.

– Вот и я утром так сказал, – согласился Джозеф. – «Правосудие явилось, чтобы взвесить его на весах, – говорю я этак сурьезно, – и ежели он будет найден легким, то по вине и будет ему»[78]. А малый, который рядом стоял, говорит: «Слушайте, люди! Все должны слушать того, кто так выражаться умеет!» Но об этом я толковать не хочу. Ибо мои слова – они только слова. Хотя слова иных мужей по всему свету расходятся.

– Верно, Джозеф. Остаемся дома, соседи.

Последовав этому указанию, все в напряжении ждали новостей следующего дня. Ближе к вечеру внимание уэзерберийцев привлекло открытие, пролившее больше света на поступок Болдвуда, нежели все подробности, обнаруженные ранее. Те, кто был к нему близок, знали о том, что еще со дня гринхиллской ярмарки он находился в состоянии странного возбуждения. Но никто не видел однозначных симптомов душевного расстройства, которое временами подозревали только лишь Батшеба и Оук. Теперь же в чулане, до сих пор запертом, было обнаружено поразительное собрание вещей: несколько штук дорогих тканей для дамских платьев (шелка и атласы, поплин и бархат всех цветов, какие могли понравиться Батшебе, ежели судить по ее гардеробу), две муфты (соболья и горностаевая), а также шкатулка с драгоценностями, содержащая четыре тяжелых золотых браслета, медальоны и кольца – все наивысшего качества и тончайшей работы. Эти вещи, купленные в разные дни в Бате и других городах, тайно доставлялись домой, тщательно обертывались бумагой и снабжались ярлыком с надписью «Батшеба Болдвуд», а также указанием даты, которая должна была наступить лишь через шесть лет.

В солодовне Уоррена как раз говорили об этих довольно-таки трогательных свидетельствах умопомешательства от любви, когда вошел Оук, вернувшийся из Кестербриджа с известиями. Все красноречиво сказало его лицо, озаренное отсветом печи. Болдвуд признал себя виновным и был приговорен к смерти.

Между тем никто более не сомневался, что он не способен нести нравственную ответственность за свои поступки. Свидетельства, обнаруженные во время следствия, также на это указывали, однако их сочли недостаточным основанием для того, чтобы назначить Болдвуду психиатрическое освидетельствование. Теперь, поняв, в чем суть произошедшей с ним перемены, люди, знавшие его, припомнили множество фактов, которые нельзя было объяснить иначе, как сумасшествием. Разве мог Болдвуд, в частности, бросить под дождем все свои хлебные скирды, будь он душевно здоров?

Министру внутренних дел направили петицию, в которой излагались обстоятельства, оправдывавшие просьбу о пересмотре приговора. Подписей оказалось меньше, чем обыкновенно бывает в подобных случаях: Болдвуд не имел обширного круга друзей в Кестербридже. То, что он нарушил заповедь «Не убий», показалось местным лавочникам закономерным, поскольку он и прежде пренебрегал важнейшими законами провинциальной жизни, а именно приобретал товары напрямую у фабрикантов, хотя Господь создал деревни для того, чтобы они снабжали города покупателями. По настоянию тех немногих сострадательных людей, которые приняли происходящее близко к сердцу, следствие узнало о недавно выясненных обстоятельствах. Были записаны показания, позволявшие надеяться на то, что преступление Болдвуда перейдет из разряда предумышленных убийств в разряд последствий душевной болезни.

В Уэзербери стали с нетерпением ждать ответа на петицию. По прошествии двух недель после вынесения приговора в восемь часов утра должна была состояться казнь. В пятницу после обеда ответ еще не пришел. Оук тем временем покинул здание тюрьмы, куда приходил проститься с Болдвудом. Не желая идти главными городскими улицами, Габриэль свернул в переулок. Дойдя до последнего дома, он услыхал стук молотков и, подняв поникшую голову, обернулся: над трубами виднелась тюремная стена, залитая сочным предвечерним светом, и внутри было заметно движение – плотники ставили во дворе большой столб. Оук отвел глаза и быстро зашагал прочь. В Уэзербери он вернулся уже затемно. Половина деревни вышла его встречать.

– Вестей нет, – устало произнес Габриэль. – Боюсь, нет и надежды. Я пробыл у него больше двух часов.

– Как по-твоему, он в самом деле был не в себе, когда это сделал? – спросил Смоллбери.

– По правде говоря, не возьмусь утверждать. Но об этом мы поговорить успеем. Скажите лучше, как хозяйка?

– По-прежнему.

– Она спустилась?