Вдова Хана

— Кочевой образ жизни у нас в крови, Лан. Это все наш дом. Не там, не в душных мегаполисах, шикарных особняках, вычурных гостиницах, а здесь. На свободе. Нет ничего мягче земли и травы и надежней неба над головой. Я научу тебя любить этот дом, внук.

И он учил. Рассказывал о звездах, показывал невидимые дороги, ориентиры… Только было все это много лет назад. И давно уже поросло мхом. Вначале ему казалось, что он знает куда идти. Он нес ее на себе вперед, видя, как бежит Лала, оглядываясь назад. И нет, Лала не собака и к жилью их вести не будет. Скорее наоборот — она уведет их как можно дальше от спасения.

Первый день казалось, что они выберутся и все это ерунда. Все это быстро закончится. Он сильный, он преодолеет. Но отсутствие воды и еды… особенно воды…

— Главное, выйти к ближайшей деревне.

— Мы выйдем. Ты нас выведешь.

Ее вера в него. Какая-то непоколебимо упрямая, какая-то суеверно страшная, внушающая ему самому полную убежденность, что он сможет. Что не может не оправдать ее надежд.

Вера… Как же он ошибался, когда сказал, что это имя ей не подходит. Она и есть олицетворение веры. И если бы не она… он бы давно сломался.

На второй день жара стала непереносимой. Они пили по глотку в час, экономя воду, как только возможно. Пока Хан шел, он нес Ангаахай на своей спине, и ее лицо было подставлено лучам беспощадного солнца. Она терпела. Не жаловалась. Он пытался хоть как-то изогнуться, чтоб спрятать ее, но это не представлялось возможным… Его маленькая сильная птичка расплакалась ближе к вечеру. Очень тихо, почти неслышно. Он скорее угадал, чем услышал.

— Что случилось? Что-то болит? Ангаахай!

— Ничего. Ничего. Поспи…ты устал и нес меня весь день.

— Говори!

— Не могу…я не могу.

— Почему?

— Мне стыдно.

— Хочешь в туалет?

Молчит. Глупая, стеснительная девчонка.

— Серьезно. Стесняешься меня… плевать на все. Не думай ни о чем. Это так же естественно, как дышать, и самое главное сейчас выйти отсюда.

— Я не могу… это ужасно. Ты всегда будешь это помнить, об этом и о том, как я выглядела… о моих волосах.

— О Боги, женщина! Ты реально думаешь об этом сейчас?

Он рассмеялся, чтобы ее поддержать, но от бессильной ярости невольно сжал кулаки. Только от одной мысли о том, как сейчас страдает его маленькая лебедь, хотелось сжечь суку Албасту живьем. Ничего. Они выйдут отсюда. Совсем скоро. Он помнил, что говорил ему о звездах дед, и придерживался маршрута. Был уверен, что еще часов пять — шесть, и они увидят первую деревню… Но он просчитался. Они не вышли к деревне ни через шесть часов, ни через десять.

— Скоро, маленькая, скоро. Мы близко. Я знаю.

Скорее себе, чем ей.

— Ничего. Я пока посплю.

— Поспи.

Ближе к вечеру второго дня она стала засыпать все чаще. И он знал почему. Ее изматывает голод и жажда. Она не привыкла к такому. Жизнь не учила ее выживать. Зато сам Хан мог голодать неделями. Ему хватит и сил, и физических ресурсов. Он знал, что Ангаахай сейчас в ужасном состоянии. Ее лицо обгорело на солнце, наверняка потрескались губы, и слезятся глаза. Ночью он находил ее руку и держал до самого утра, чтобы быть уверенным, что с ней все в порядке, что она жива.

Лала давно убежала, уже не сопровождала их. Когда на утро четвертого дня они вместо дороги вышли к огромному холму, поросшему засохшей травой, Тамерлан взревел и упал на колени… Она не издала ни звука. Сжал пальцы, они слегка сжались в ответ.

Поставил флягу на землю, лег на бок, так, чтобы она могла захватить ее зубами и допить последние капли. Вот и все. Теперь у них нет и воды тоже. И встать нет сил.

— Ангаахай…

Молчит. Какая-то невесомая совершенно. Ему кажется, что она не дышит, и он с ужасом орет:

— Ангаахай!

— Я… я уснула.

— Расскажи мне… расскажи мне о нем.

— О ком? — голос едва слышен, и у него все щемит внутри, когда ее слова еле доносятся до ушей.

— О нашем сыне. Расскажи, какой он. Нарисуй его мне.

— Он красивый.

— Так все матери говорят… моя говорила, что я самый великолепный мальчик на свете.

— Так и есть… он самый великолепный. У него… твои глаза. Все твое. Маленькая копия.

Думать о том, что дети могут оказаться в лапах красногубой, он не хотел. Скорее всего, она блефует, иначе уже давно бы использовала этот козырь.

— Почему ты назвала его Тамерлан?

— Потому что нет имени красивее твоего. И нет имени, более подходящего твоему сыну.

Сын. Он долго запрещал себе погружаться в мысли о нем, запрещал надеяться и любить. Потому что в любой момент аномалии могли проявиться, и он боялся спросить… боялся задать ни этот вопрос.

— Он…он…нормальный?

— Он более чем нормальный. Ножки, ручки, зубки.

Закрыл глаза. Вопреки всем прогнозам врачей… Но он ей верил. Кому верить, если не его лебедю.

Вдалеке послышался хруст веток, и Хан приподнял голову. Выпрямился, сел.

Если это койоты, то им несдобровать со связанными руками. Но вместо стайки мелких тварей увидел горящий взгляд зеленых глаз, и внутри все похолодело — Лала вернулась. Голодная, измотанная Лала. И сейчас они оба для нее уже не бывшие хозяева… а сырое и сочное мясо.