Вечные ценности. Статьи о русской литературе

Вообще, мыслимо ли представить себе судьбу Бунина в большевицком мире? Можно вообразить себе несколько сценариев – но все они одинаково ужасны…

Иное дело путь Катаева. Он рассуждал просто и логично, по принципу поговорки «Однова живем!» Жизнь одна, и надо стараться взять от нее все радости и удовольствия, избегая страданий и, прежде всего, гибели.

Схема хороша. Но ведь вот, кто из нас сумел бы ей следовать? Допустишь непорядочный поступок, – и совесть начинает так тебя терзать, что никакие материальные выгоды не утешат… Нет, нужен определенный строй души, – такой как у него.

Конечно, и на этой дороге не все шло гладко. Автор нам рассказывает о периодах нужды, вплоть до голода, об эпизоде, когда его, посланного агитатором в деревню захватили «бандиты», то есть боровшиеся с красными крестьяне, и хотели пристрелить (причем у него приключился приступ «медвежьей болезни»); но в конце концов дело обошлось пинком в зад.

В целом-то он начал преуспевать на службе новому режиму, и его благополучие лишь возрастало вплоть до старости и смерти.

Другая нить в «Траве забвения» посвящена героической «Девушке из Совпартшколы», по заданию чекистов влюбившей в себя контрреволюционного заговорщика и раскрывшего его организацию, подведя членов под расстрел.

Восхищение у нас не получается. Трогательный для писателя образ вызывает у нас, напротив, острое отвращение. Лучшее, полагаем, что Катаев создал за долгие годы деятельности, остались веселые и задорные пьесы и рассказы типа «Квадратуры круга», отражающие первые годы советской власти и особенно период нэпа, – когда главные-то ужасы были еще впереди.

Написанный позже – в 1977 году – «Алмазный мой венец» не столь противен, и в нем не лишены интереса очерки о подсоветских литераторах тех времен, – хотя часто слышатся ноты, фальшивые как скрип пальцем по стеклу.

Говоря о Багрицком (талантливом поэте, хотя и с мозгами, трагически вывихнутыми революцией), Катаев приветствует его-де постепенное освобождение от гумилятины (sic!); а именно влияние Гумилева и породило лучшее, что одесским стихотворцем было создано.

Словесные портреты не только крупных величин поэзии как Есенин и Маяковский, но и менее знаменитых, как Нарбут или Асеев, прозаиков, как Бабель, Олеша, Булгаков, Зощенко и другие сохраняют, безусловно, свою ценность (при всей своей эмоциональности, не обеспечивающей достоверности). Удачно и то, что в книге к ним приложены их фотографии.

«Наша страна», рубрика «Мысли о литературе», Буэнос-Айрес, 16 сентября 2000 г., № 2613–2614, с. 5.

Россия и мир

У «классика советской литературы», Валентина Катаева, есть, в его воспоминаниях под заглавием «Трава забвения», потрясающе нелепые строки, которые даже странно читать! И на которые, однако, как будто никто до сих пор не откликнулся с возражениями.

Описывая свои беседы с Буниным, в Одессе, во времена Гражданской войны, он говорит следующее:

«Я часто наводил разговор на “Господина из Сан-Франциско”, желая как можно больше услышать от Бунина о том, как и почему написан им этот необыкновенный рассказ, открывший – по моему мнению – совершенно новую страницу в истории русской литературы, которая до сих пор – за самыми незначительными исключениями – славилась изображениями только русской жизни: национальных характеров, природы, быта. Если у наших классиков попадались “заграничные куски”, то лишь в той мере, в какой это касалось судеб России или русского человека».

Глазам своим не веришь! Или автор совсем вообще не читал «наших классиков»? Или читал их с такой уж крайней рассеянностью: тогда возможно, следуя выражению баснописца, «слона и не приметил»?

Куда же подевался, в его странной схеме русской литературы, пушкинский «Каменный гость»? И разве великий поэт не изображает (и с какой глубиной!) характеры иностранцев в кратких пьесах «Скупой рыцарь» и «Моцарт и Сальери»? Не будем уж касаться стихов, оставим в стороне недоконченные сцены из средневековой жизни Европы…

Не лучше выходит и с Лермонтовым, написавшим «Испанцы». (Если даже считать, что картины Грузии в «Демоне» и мусульманского Кавказа в поэмах и стихотворениях можно подвести под понятие изображения «национального характера и быта» русских людей).

Ближе к Бунину по времени, напомним, что Тургенев написал пьесу «Неосторожность», а А. К. Толстой «Дона Жуана де Маранья» с действием в Испании.

Как видим, одной Испании лучшие наши поэты и писатели посвятили чуть не дясяток произведений!

Мы ищем у Катаева уточнения: может быть, он имел в виду писателей только своей эпохи, в самом тесном смысле?

Но даже и тогда не выходит: Брюсов написал роман «Огненный ангел» и «Алтарь победы», Кузмин – роман о Калиостро.

Гумилев приблизил к нам Африку, как другие писатели Среднюю Азию и Кавказ. Гончаров во «Фрегате Паллада» (и отчасти Григорович в «Корабле Ретвизан») дали картины путешествий, ничем не уступающие бунинским этюдам вроде «Братьев».

Так что: где были у Катаева глаза? Куда глядели?