Вечные ценности. Статьи о русской литературе

Даже если бы (что невозможно) он русских классиков вовсе не читал, не мог же он не слышать о речи Достоевского, где гениально сказано о вселенском характере русского человека?

«Останемся с вопросом», как в пушкинском стихотворении к лицейскому товарищу…

«Наша страна», рубрика «Мысли о литературе», Буэнос-Айрес, 11 декабря 2004 г., № 2760, с. 6.

«Чукоккала». Рукописный альманах К. Чуковского (Москва, 1999)

Изданный под редакцией внучки писателя, Е. Чуковской, этот альманах, или, скорее, альбом, – представляет, безусловно, высокую ценность: в нем участвовало множество замечательных людей, от Блока, Ахматовой и Гумилева до В. Катаева, Е. Евтушенко и А. Солженицына.

Интересно и то, что по данной книге можно, в известной мере проследить эволюцию политических взглядов Чуковского.

Он бывает порой крайне непоследователен. Так о переводчице и поэтессе М. В. Ватсон[213] он отзывается крайне враждебно, называя ее «фанатичкой антибольшевизма» (что в наших глазах делает ей величайшую честь!) и приводит ее слова о том, что Гумилев был «зверски расстрелян». А в другом месте сам пишет, что Гумилев был «зверски убит». В чем же разница?

Постепенно трезвея, он позже приводит, например, такую расшифровку сокращения В. Ч. К.: «Всякому человеку крышка».

Естественно, что опубликование полностью «Чукоккалы» стало возможным лишь теперь, в самое последнее время.

В прилагаемом списке лиц, оставивших в ней свои автографы или просто упомянутых, многие имена сопровождаются уточнениями: «расстрелян», «умер в заключении», «умер за границей».

Еще совсем недавно упоминать о них в печати никак не полагалось.

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 14 апреля 2001 г., № 2643–2644, с. 3.

Медленное просветление

Первое впечатление от этой книги – К. Чуковский, «Дневник 1930–1969» (Москва, 1997), – сильное разочарование.

Автор с восторгом, с энтузиазмом говорит о колхозах; считает идиотами народников, желавших улучшить жизнь крестьян как единоличников.

Ну, допустим, Чуковский был городской интеллигент, никак не связанный с деревней. Все же глупость его высказываний поражает.

При посещении колхоза, – татарского, в Крыму, – ему руководители объясняют, что-де люди работают вяло, не так, как на своей земле. Но это его мало впечатляет.

А вот настоящий мужичок, извозчик, ему трезво и сжато выражает, на вопрос, свое мнение: «Колхозы – молхозы…»

Не глубже на писателя действует и рассказ парикмахера, вырвавшегося с голодающей Украины: «У нас там истребление человечества!»

Лишь постепенно начинает Чуковский замечать «приказ думать» так, а не иначе, исходящий от правительства и обязательный для интеллигенции в целом.

Собственные его дела, – чего мы, за рубежом, себе не очень ясно представляли, – долгое время были катастрофическими: нужда, чуть ли не голод…

А гнет не слабел, скорее рос. Не только преследовали жанр сказки вообще, но его лучшая вещь, «Крокодил», долго находилась под запретом. Под нелепыми предлогами: «Зачем Петроград, а не Ленинград? Зачем упоминается городовой?». В конце же концов запретили уже вполне резонно: описание зоологического сада, где мучаются звери, слишком походило на быт концлагерей.

Когда вокруг террор начинает косить его друзей и тех политических деятелей, которым он симпатизирует, – в голове у него мало-помалу проясняется. Погибли Пильняк[214], Кольцов[215], Мирский[216], Табидзе[217], Квитко[218], Косарев[219]… Очевидно, советская власть не так уж хороша, как ему мнилось…

О расстреле мужа его дочери, Чуковский упоминает вскользь, в двух словах: «Лидина трагедия».

И, несмотря ни на что, в гораздо более поздние годы, он не задумывается утверждать: «Впервые всякому стало отчетливо ясно, что воля истории за нас». Можно ли быть настолько слепым!

И однако, автор «Крокодила» прошел уже долгий путь; повернуться назад было бы трудно. По случаю самоубийства Фадеева, он комментирует: «Вся брехня сталинской эпохи, все ее идиотские зверства, весь ее страшный бюрократизм, вся ее растленность и казенность находили в нем свое послушное орудие».

Но вдруг, рядом, читаем безобразную фразу, относящуюся к роману Пастернака «Доктор Живаго»: «Белогвардейцам только это и нужно».

Клубок противоречий… Если сознавать, сколь ужасна была сталинская эпоха, помнить о ее жертвах, о собственных от нее страданиях, – откуда же сия тупая ненависть к российскому Зарубежью? Логика тут и не ночевала; кричат эмоции, – и глубоко неразумные!

Впрочем, выпишем еще нижеследующие его наблюдения: