Вечные ценности. Статьи о русской литературе

Новая книга его, однако, не оправдывает надежд, какие сперва вызывает – тем более, что в других своих сочинениях автор много интересного рассказывал о прошлом, особенно о 20-х годах, когда он начинал свою литературную карьеру.

Дело в том, что теперь, поскольку лед в известной степени сдвинулся, мы уже успели привыкнуть к довольно откровенным высказываниям. А у человека, хлебнувшего страшных лет России, подобно Каверину, уже видимо не хватает отваги решительно критиковать режим и бросать вызов властям.

Нередко он тут, сознательно или бессознательно, повторяет вкоренившиеся штампы, близкие деревянному языку официальной идеологии; еще чаще обходит молчанием острые эпизоды из творившихся у него на глазах несправедливостей.

Его вполне реальные заслуги, вроде того, что он отказался выступить с осуждением Пастернака, в наши дни кажутся уже относительно бледными. А он лишь время от времени рискует выражать открыто свой взгляд на вещи, которых свидетелем Господь его поставил, в сфере разрушения российской словесности на протяжении целых десятилетий. Например, его голос звучит искренним негодованием при упоминании о В. Катаеве и о В. Ермилове[231], с которыми ему доводилось лично сталкиваться. О Катаеве он выражается так: «В книге “Алмазный мой венец” В. Катаев пишет о своих близких отношениях с Пастернаком. Под псевдонимом “Мулат”, более подходящим на кличку, он милостиво включает его в круг “бессмертных”, которые вращались вокруг Катаева, как на карусели. Если бы кому-нибудь захотелось найти антипод Пастернаку в нравственном отношении, им оказался бы сам Катаев». О втором же прямо говорит, что при общении с ним с трудом удерживался от рукоприкладства.

Тема о Пастернаке вообще волнует Каверина и толкает ярче выражать свои подлинные чувства. В частности, он рассказывает о нем следующий эпизод: «В 1937 году, когда был процесс по делу Якира, Тухачевского и других, среди писателей собирали подписи, одобряющие смертный приговор, Пастернак отказал.

– Видите ли, если я это сделаю, мне придется подписать, когда и вас будут расстреливать, – будто бы сказал он своему посетителю.

К таким же откровенным страницам принадлежит и посвященная литературоведу Ю. Оксману[232]: «Он не терпел компромиссов – может быть, это отчасти осложнило ему жизнь. В расцвете его деятельности он был арестован, отправлен в лагерь и провел почти 11 лет в крайне тяжелых обстоятельствах».

Ценным материалом могли бы явиться ряд писем, воспроизведенных в данных мемуарах. Надо, однако, пожалеть, что, – по тем или иным соображениям, – Каверин публикует здесь, как правило, только свои письма, и не цитирует письма своих корреспондентов.

Но и помимо того, самые его письма разочаровывают. В отличие от переписки наших классиков, – как Пушкин, А. К. Толстой, Достоевский, – письма эти полны или личных вопросов (вопросы и сообщения о здоровье, о близких людях), или деловыми подробностями (об издании книги, публикации статьи), включая отчасти и проблемы писательской техники. Меньше всего мы тут найдем обсуждения широких или глубоких литературных, политических либо моральных проблем. Оно и понятно, учитывая времена, в которые Каверину пришлось жить и творить. А все же грустно…

Из сколько-либо значительных фигур, мы находим тут рассказы о встречах с Горьким (в благоговейном тоне), об участии в группе Серапионовых братьев, о контактах с К. Симоновым, с К. Фединым, с В. Быковым и со многими менее крупными или менее известными литераторами.

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 8 октября 1988 г., № 1992, с. 2.

Волчье время

В книге «Новое зрение», выпущенной в Москве в 1988 году, в сотрудничестве с В. Новиковым, В. Каверин, вспоминая о своем друге, выдающемся писателе и литературоведе Ю. Тынянове, рассказывает, с каким отчаянием тот наблюдал массовое уничтожение дневников, документов, писем и фотографий, имевших порою огромную историческую ценность, происходившее в годы ежовщины, в результате страха перед обысками и арестами:

«Мало кто знает – да почти никто не знает, что в 1937 году он пытался совершить самоубийство. У него была мученическая жизнь. В “Освещенных окнах” я глухо написал о ней: “Его ждет трудная жизнь, физические и духовные муки… Упорная борьба с традиционной наукой, жестокости, которых он не выносил… Хлопоты за друзей… Пустоты, в которые он падал ночами”.

Здесь многое зашифровано, многое не досказано, из боязни, что все равно будет срезано цензурой. Что значит “хлопоты за друзей”? Это значит хлопоты за арестованных друзей, за моего старшего брата Льва, за Ю. Оксмана, за Н. А. Заболоцкого…Что значит “пустоты, в которые он падал ночами”? Это волчьи ямы, вырытые волчьим временем, перед которым мы все были опустошены и бессильны. И не только ночами – при свете дня он пытался выкарабкаться из этих ям, преодолевая смертную тоску, одиночество, болезнь».