Вечные ценности. Статьи о русской литературе

«Начиная с весны разразилась гроза и пошла все кругом крушить, и невозможно было понять, кого убьет следующий удар молнии. И никто не убегал и не прятался. Человек, знающий за собой вину, знает, как вести себя: уголовник, добывающий подложный паспорт, бежит в другой город. А будущие враги народа, не двигаясь, ждали удара страшной антихристовой печати. Они чуяли кровь, как быки на бойне, чуяли, что печать “враг народа” прошибет всех без отбора, любого – и стояли на месте, покорно, как быки, подставляя голову. Как бежать, когда не знаешь за собой вины? Как держаться на допросах? И люди гибли, как в бреду, признаваясь в неслыханных преступлениях: в шпионаже, в диверсиях, в терроре, во вредительстве. И исчезали без следа, а за ними высылали жен и детей, целые семьи».

«К этому времени воцарилась по всей стране чума. Как еще назвать бедствие, поразившее нас? От семей репрессированных шарахались, как от зачумленных. Да и они вскоре исчезали, пораженные той же страшной заразой».

«Мы… ложились спать умышленно поздно. Почему-то казалось особенно позорным стоять перед посланцами в одном белье и натягивать штаны у них на глазах».

Шварц – мой старший современник; то, о чем он рассказывает, что он видел взрослым человеком, падает на время моей ранней юности. Но все равно я его ясно помню; и это, хотя террор не коснулся серьезно моей семьи и моего ближайшего окружения. Теперь, перед новыми бедами, об этом прошлом в России стараются забыть. Но кто те времена повидал, память о них, волей-неволей, хранит и порою, в кошмарах, переживает вновь и вновь…

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 24 октября 2009 г., № 2878, с. 2.

Лидия Чуковская. «Процесс исключения» (ИМКА-пресс, Париж, 1979)

Сам по себе рассказ об изгнании автора из Союза советских писателей порождает безоговорочную симпатию: «Блаженны гонимые правды ради»! Как и описание мытарств других исключаемых ее товарищей по несчастью.

Мужественное поведение, стойкость и находчивость Чуковской достойны часто восхищения. Например, такая ее реплика перед Секретариатом Союза: «С легкостью могу предсказать вам, что в столице нашей общей родины Москве неизбежны: площадь имени Александра Солженицына и проспект имени академика Сахарова». Многие ее мысли – неоспоримая правда: «Уморив в тундре миллионы ни в чем неповинных крестьян, Сталин подверг уничтожению и цвет интеллигенции: сотни талантливых людей, – тех, кто уже успел проявить себя в науке или искусстве, – и тысячи неуспевших погибли в лагерях». Или, – о временах ежовщины: «Для мозга рядового человека происходившее имело вид планомерно организованной бессмыслицы…»

В основу бед писательницы лег ее роман «Софья Петровна», переизданный во Франции под заглавием «Опустелый дом». Чуковская протестует против данного переименования и, сдается, напрасно! Оно ярче и точнее, чем просто имя героини (которое можно бы заменить другим, и к которому можно бы приделать иную фабулу, включая и вполне благополучную), ибо в нем – намек и на общество, утратившее понятие о праве и справедливости, и на женщину, потерявшую и совесть, и рассудок.

Основная борьба Лидии Чуковской шла за то, чтобы не были преданы забвению, для морального и практического комфорта советских властей, кошмарные ужасы сталинской эпохи. Читая об этих ее героических и напрасных усилиях, разбивающихся о стену бюрократического сопротивления, вспоминаются стихи Агриппы д’Обинье[236]:

On dit qu’il faut couler les exécrables choses
Dans le puits de l’oubli et au sépulcre encloses
Et que par les écrits le mal ressuscite
Infectera les mœurs de la postérité[237]

.

Однако, другой аспект ее деятельности наводит уже на некоторые сомнения: ее стремление добиться опубликования утаенного наследства, то есть книг погибших писателей или книг, не смогших увидеть свет в силу запретов советской цензуры. Казалось бы, что может быть почтеннее? Но, если издадут эти книги, мы в них неизбежно найдем славословия Сталину, чекистам, доносам: ибо, желая печататься, приходилось подобные места включать (иногда со скрежетом зубовным)! Не выйдет ли, во многих случаях, такое издание или переиздание не в честь, а в поношение покойным писателям; лгавшим, обычно, не по своему желанию, а по принуждению?

Отметим несколько деталей языка. Воспитанная в высококультурной семье, Чуковская правильно склоняет местные названия типа Преределкино: в Переделкине, о Переделкине, лето Переделкина. Любопытно ее колебание о том, как надо писать о КГБ: ворвалось или ворвался? Полагаем, что правильнее – ворвалось; ибо Ка-Ге-Бе, в произношении кончающееся на е, по законам русской грамматики – среднего рода, как и Энкаведе. Да это им и лучше подходит: некое леденящее, бездушное оно…