Вечные ценности. Статьи о русской литературе

Ни хорошего, ни дурного. С полным отчуждением…

Отчего?

Лидия Корнеевна ни словом не объясняет…

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 5 сентября 2009 г., № 2875, с. 2.

«Вторая книга» Надежды Мандельштам

Воспоминания вдовы известного поэта-акмеиста, друга и сподвижника Гумилева, Осипа Эмилиевича Мандельштама, умученного в советском концлагере, опубликованные в 1972 году издательством И.М.К.А.-Пресс в Париже, наделали много шума. Читая их, хочется все извинить автору и во всем с ним согласиться, за то вполне последовательное отрицание большевизма, которым пропитано все в этой волнующей и увлекательной книге в 700 с лишним страниц.

Однако, честность требует признать, что дело обстоит сложнее: мы находим тут много действительно глубоких, умных и совершенно верных мыслей; но рядом с ними, увы, попадаются порой и другие – парадоксальные, сомнительные, а то и явно неправильные.

К числу бесспорно справедливого относится та суровая отповедь, которую Надежда Яковлевна Мандельштам, на основе своего опыта советской жизни, дает всем западным попутчикам большевизма, как французам Сартру, Арагону и Элюару или англичанину Элиоту.

Вот что она о них говорит: «Но каждый день подрывает надежду, потому что новые поколения на Западе ничему не верят и не хотят задуматься о чужом опыте. Их слепота, равнодушие и идиотический эгоизм приведут Запад к тому, что мы испытали, только сейчас это несравненно опаснее…» – «На сегодняшний день меня интересуют мальчики, живущие на Западе и отпустившие длинные волосы. Кому они завидуют, и какие недомерки руководят ими? Почему около них юлят Сартры и чем их соблазняют?» – «Нельзя позволять Сартрам проповедовать мнимую свободу и садизм…»

«От нас выпускали за границу самых отборных, зернышко к зернышку, и впускали тоже отборных – вроде Арагона с супругой. Строя свою карьеру на любви к нам, они отлично вели пропаганду у себя дома. Говорят, он сейчас обиделся на людоедство и подписывает какие-то протесты. Почему же он забыл, что кормился с людоедского стола? Пусть только не притворяется, что ничего не подозревал. Он все знал и слышал в родственных домах немало людоедских разговоров… Не знали только те, кто знать не хотел, а это не оправдание».

Также нельзя не согласиться с основными мыслями Мандельштам об отношениях между народом и интеллигенцией: «Если есть разрыв и пропасть, то она проходит не между интеллигенцией и народом, а между народом в целом и правящими кругами». «Интеллигентская верхушка революционного лагеря использовала народ для победы, а захватив власть, тотчас прибрала его к рукам. Народ был лишь орудием и, как всегда и всюду, остался ни с чем».

«Наш опыт показал, что мужик Марей, если он не стал “аппаратчиком”, отлично поймет интеллигента, которого выслали в его деревню. Мне случалось пить с ним чай и распивать четвертинку, а разговаривали мы шепотом, чтобы нас не подслушивали стукачи. Мне легко было и с бабами, у которых мужей угнали по той же дороге, что и Мандельштама… Никто не отшатнулся от меня, оттого что я еврейка».

Хорошо и то, что она пишет и об эволюции культуры в СССР: «Полуобразование – худшая форма невежества, и мы пожинали его плоды в течение многих десятилетий». «Дегуманизация проявлялась в двух формах. Первая форма: дегуманизация протекает под прикрытием сладчайших слов из гуманистического словаря и обещает неслыханный расцвет личности и полную социальную идиллию. Вторая форма дегуманизации откровенно антропофагская: сильный порабощает слабого и пользуется плодами победы».

Но может быть лучше всего ее наблюдения над постепенным развитием террора: «Все, что происходило до 37 года, считалось закономерностью и вполне разумной классовой борьбой, потому что крошили не “своих”, а “чужих”. Зато, когда по закону самоуничтожения зла бывшие соратники приступают к уничтожению своих, то есть тех самых, которые допрашивали, били, убивали или санкционировали “ради пользы дела” убийство “чужих”, вчерашние “свои” вопят от удивления, рвутся доказать свою кристальную чистоту и рассыпаются на куски».

Увы, наряду с этими суждениями, как нельзя более верными и меткими, Н. Мандельштам время от времени выпаливает претенциозные нелепости, словно желая непременно поразить читателя. Вроде такой: «у меня слово “роман” отождествлялось с чтивом, а “Войну и мир” или “Идиота” я романами не называла и не называю». Это почему же, собственно? И как быть со множеством других бесспорно гениальных романов, русских и иностранных, разных эпох, заслуженно признанных всем миром?

Или вдруг, прожив сама всю жизнь с одним мужем, сохранив ему верность и после его смерти, Н. Мандельштам зачем-то утверждает, что она вообще-то не верит ни в брак, ни в семью!