Вечные ценности. Статьи о русской литературе

Вызывает сомнение и другое. Многие из ее резких отзывов о советских писателях, к несчастью, вполне заслуженны, даже в отношении безусловно талантливых, как Константин Федин и Мариетта Шагинян. Об иных она судит даже более снисходительно, чем стоило бы – о Суркове[238], об Эренбурге, о Симонове. Но другие удивляют своей вряд ли справедливой суровостью – об Эдуарде Багрицком, о Леониде Борисове[239], о Всеволоде Рождественском и, пожалуй, особенно, о Николае Чуковском[240]. Можно присоединить сюда же и ее выпады против некоторых эмигрантских писателей, как Георгий Иванов и Ирина Одоевцева. Часто ее раздражение имеет причиной какие-либо неточные или неверные, – но, обычно, отнюдь не враждебные, – высказывания этих авторов о Мандельштаме, притом в некоторых случаях по весьма второстепенным, в конце концов, поводам: был ли он маленького или среднего роста, какого цвета были у него глаза? и т. п.

Попадаются иногда, впрочем, редко, и вовсе несусветные, и для всех нас обидные замечания о России, в таком роде: «Народ у нас любит начальство, а начальство – только себя». Впрочем, следует это простить, как крик боли тяжело исстрадавшегося человека.

Самая же может быть тяжелая и серьезная ошибка Н. Мандельштам, это – ее необоснованно холодное и недоверчивое отношение ко всем послереволюционным поколениям, в котором она, внутренняя эмигрантка, столь же слепа и пристрастна, как многие эмигрантки внешние. Она не понимает, что если люди молчали и лгали, то – как и она сама, – в силу необходимости, а не потому, чтобы верили в большевизм.

Ярче всего это проявляется в ее рассказе о том, что, когда она (во время войны) работала преподавательницей в школе, ученики будто бы за ней следили и на нее доносили. На деле, легко почувствовать по ее же описанию, – следили-то и доносили не все ученики, а те же стукачи и активисты, которых советская власть насаждает везде, и которых она сама встречала и в писательской, и в академической, к в артистической, и даже в крестьянской среде. Так же несправедливы и ее суждения о теперешнем, более смелом и свободном поколении: что мол под пыткой и запугиванием еще как-то они себя поведут, если к тому опять придет. Тогда как ведь она и сама говорит:

«У нас уничтожали “своих” еще больше чем чужих, то есть “нас”. Мне понятно, кто такие “мы”… Это те, которые называли пять имен только под пытками, а не добровольно, по первому приглашению».

Вот в этом-то вся и разница. Под пыткой и из страха – так тут никто за себя вполне ручаться не может.

Это книга в первую очередь о Мандельштаме и об его эпохе; но в ней читатель найдет довольно много об Ахматовой, Цветаевой, Волошине, о второстепенных акмеистах, как Городецкий[241], Нарбут и Зенкевич[242]. И хотя о самом Гумилеве, с которым Н. Мандельштам не встречалась, говорится относительно мало, литературоведы будущего, занимаясь его биографией и его творчеством, – значение которого в русской литературе теперь начинают понимать, – увидят, без сомнения, в этих воспоминаниях ценное и необходимое для их работы пособие.

«Русская жизнь», Сан-Франциско, 29 августа 1973 г., с. 5.

Н. Мандельштам. «Книга третья» (Париж, 1987)

Нечаянная радость для всех нас, кто считал, что больше ничего нового не прочтет, вышедшего из-под пера этой замечательно умной и честной женщины! Издательство, в предисловии, характеризует ее как «вдову великого поэта и свидетельницу страшных лет России». Сдается, что главное в данном определении, – вторая его половина. Будь Надежда Яковлевна замужем за кем-либо иным, или ни за кем вообще, – она бы все равно осталась тем же человеком, выдающимся самим по себе; и вероятно ее взгляд на происходившее в сталинское время у нас на родине существенно бы не изменился.

Заметим даже, что значительная часть небольшого томика, который сейчас перед нами, многочисленные страницы, посвященные комментариям к стихам О. Мандельштама, представляют ценность главным образом для специалистов (да и читать их надо, имея текст стихотворений под рукой), а все, что она рассказывает о себе, о своем детстве, о своей семье, о своей жизни вместе с мужем и после его смерти, – полно увлекательного интереса для самой широкой публики.

Ее проницательное и решительное отрицание большевицкого строя делает для нас дорогою и симпатичную каждую строчку ее повествования.

Жаль право, что она себя целиком приносит в жертву памяти погибшего супруга, и про себя говорит слишком скудно и слишком кратко.

Однако мы с любопытством удостоверяемся из ее воспоминаний, что она была, помимо прочего, компетентным лингвистом, университетской преподавательницей, ведшей такие курсы, как историю германских языков и теоретическую фонетику, а ее суждения о ликвидации марризма полны здравого смысла и верности взгляда.