Вечные ценности. Статьи о русской литературе

Самсонову помогли выжить в тяжелых условиях молодость и выносливость (хотя здоровье у него было не очень крепкое), а также смекалка и способность к ремеслу на все руки, вынесенные им из родной деревни; например, не имея посуды, он ухитрился выточить себе кружку из дерева и смастерить котелок из железного листа.

Помог, видимо, и хороший характер, склонность ладить со всеми товарищами по несчастью. Он часто повторяет поговорку: «На свете не без добрых людей!», и редко о ком отзывается плохо. Даже о блатных он отзывается без злобы, хотя те несколько раз его обирали до нитки.

А уж о докторах, под чьим руководством он на медпунктах работал и у кого учился, он упоминает не иначе как с трогательными любовью и благодарностью.

По мере того как он включался в свои фельдшерские обязанности, повествование Самсонова перегружается медицинскими терминами и разбором болезней, с каковыми ему приходилось сталкиваться. Об ужасах лагерного быта он говорит умеренно и сдержанно, отнюдь их не преувеличивая. Но они говорят сами за себя: постоянно он трактует о лечении (часто безуспешном) алиментарной дистрофии, пеллагры, цинги и крайнего истощения, то есть о результатах голода.

Книга написана ясным, простым слогом и не без литературного таланта. Жаль, что о своей дальнейшей жизни, после освобождения, автор сообщает нам очень уж скупо и кратко.

«Наша страна», Буэнос-Айрес, рубрика «Библиография»,18 апреля 1992 г., № 2176, с. 2.

Т. Петкевич. «Жизнь – сапожок непарный» (СПб., 1993)

Книгу можно бы назвать, на манер Короленко, «История нашей современницы».

Незаурядный литературный талант автора превращает автобиографию в увлекательный роман.

С родителями Тамаре не повезло: отец, рижский поляк, комиссар времен гражданской войны, был в семейной жизни тираном и садистом, истязавшим дочь, поколачивавшим при случае и жену. Мать кажется бесцветной и безвольной; однако она тоже участвовала в Гражданской войне на стороне красных.

Это, положим, обеспечивало семье материальное благосостояние в первые послереволюционные годы. Но Владислав Петкевич разделил участь многих старых большевиков, по принципу: «За что боролись, на то и напоролись!» В 1937 году его арестовали и «сослали без права переписки».

Дочь с тех пор была под неусыпным надзором чекистов, рассуждавших, что она не может любить советскую власть.

Семья не была выслана и осталась в Ленинграде. Тамаре удалось поступить, как она пишет, в «Институт иностранных языков». (Ломаю себе голову, о каком идет речь? Вроде бы подобного в Ленинграде не было. А по ее описанию судя, – больше всего похоже на филологический факультет Университета, бывший, впрочем, тогда отдельным институтом и называвшийся ЛИФЛИ).

Описание ее тогдашнего круга друзей и их увлечений и настроений принадлежит к числу самых интересных страниц данных воспоминаний.

Словами Петкевич: «Это была кампания очень неглупых, интеллигентных молодых людей. Объединяла нас не только приязнь друг к другу, но и любовь к музыке, стихам… Говорили о книгах, были в курсе всех конкурсов, спорили о Боге, в ходу были афоризмы Оскара Уайльда»…

Увы, как выясняется дальше, и в их кружок проникли провокаторы.

От ареста Тамару видимо спасло то обстоятельство, что она решила выйти замуж за старого поклонника, уже высланного вместе с его матерью в Среднюю Азию. Там однако арест ее все же позже и постиг; мужа тоже.

Дальше идет рассказ о концлагерном аде, ничуть не утрированный, но настолько же, и даже более ужасный, чем в других воспоминаниях жертв.

Казалось бы, уже столько про это напечатано! И тем не менее, очевидно, надо снова и снова говорить про то же самое: не нашлись ли в России люди и целые могучие группировки, сумевшие «про все забыть и ничему не научиться», и тянущие ныне страну обратно в большевизм?!

Читая, испытываешь сожаление не только ко страданиям, но и к духовным поискам писательницы. Она долго искала взгляды, которые могли бы удовлетворить ее душу и совесть. Но почему-то попадала все время на людей мало чему способных научить: бывших коммунистов, в лучшем случае троцкистов или эсеров…

Она все же пришла к вере в Бога; хотя говорит об этом глухо и без уточнений. Главное же, она отчетливо поняла сущность большевизма: «нечеловеческий общественный строй». Вернее не скажешь!

Не станем пересказывать подробности. Число жизней, разбитых, как у повествовательницы, не поддается никакому учету. Она все же вышла из заключения живой, – и это уже можно считать за счастье…

А все то, о чем она говорит, – урок новым поколениям; урок необходимый и, дай Бог, чтобы пошел на пользу!

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 27 мая 1995 г., № 2337, с. 2.

За что?

Чекистский обер-палач Ягода, в заключении и в ожидании расстрела, говорил: «Перед Сталиным я ни в чем не виноват; но перед Богом… да, перед Богом я виноват…»

Глубокие, мудрые слова!