Вечные ценности. Статьи о русской литературе

Которые все там с сочувствием и пониманием относились к местному населению и старались его защитить от самодурства немцев. Впрочем, военное командование быстро стало понимать, что нельзя штатских жителей слишком-то раздражать, – их обиды питали партизанское движение. Зато партийцы, когда администрация попадала в их руки, свирепствовали. Бутков и его товарищи оказывались потому часто в конфликте с национал-социалистическими чиновниками, имея, однако, солидный вес, в своей роли представителей союзной с Германией державы.

Отмечу, что в данном случае обитатели юга нашей страны находились в лучшем положении, чем мы, жившие на северо-западе; мы с русскими эмигрантами сталкивались только в виде переводчиков, состоявших на службе в Голубой Дивизии.

В дальнейшем Бутков примкнул к РОА, и спасся от выдачи, своевременно переодевшись в штатское и уйдя в горы. Приятно узнать, что некоторые американцы из встреченных им офицеров так и советовали русским поступать, – вопреки линии своего правительства.

Позднейший его путь лежал через Германию, потом Аргентину и закончился в Соединенных Штатах. По сравнению с военными впечатлениями, эта часть менее интересна, как и последняя, о его поездке в Россию после краха там большевизма. Хотя стоит отметить его стойкую антикоммунистическую работу везде, где он жил.

Не хочется останавливаться на ошибках, к сожалению, многочисленных, в тексте книги, особенно в последних ее частях. Порою испытываешь чувство, что перед тобою плохой перевод с английского.

Столица Лихтенштейна, Вадуц переделана в Вадус, Ямайка в Джамайку. Что уж и говорить об уродливом Шляйсгайм, вместо Шлейсгейм и Сен-Женевьев, вместо Сент-Женевьев…

Еще более странно, когда известный историк и политический деятель С. П. Мельгунов[247] назван Мелгуновым, а генерал Штейфон[248] – Штефоном.

Ну и, вроде бы, Елисеевградской кавалерийской школы не было, а была Елисаветградская. Да и румынский орден был в честь воеводы Михая Храброго, а не святого Михая.

Но будем на все это смотреть как на мелочи, которые авось будут исправлены, если состоятся переиздания книги, – безусловно ценной и интересной.

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 24 января 2004, № 2743, с. 3.

Незавершенный маршрут

Вторая часть воспоминаний Евгении Гинзбург, «Крутой маршрут» (Милан, 1979) во многом еще интереснее, чем первая. Составлены они с большим мастерством и читаются без отрыва, – можно предположить, что в авторе пропал, в силу обстоятельств жизни, крупный писатель, – и чувствуется в них везде подлинная культурность и личная обаятельность. Любовь к детям, своим и чужим, жалость к людям, включая и мало для нее симпатичных, верность друзьям, – все это, естественно, подкупает, и располагает в ее пользу.

Невольно думаешь даже, что Бог неспроста послал этой безусловно выдающейся женщине такую страшную судьбу (оставим в стороне миллионы других, испытавших ту же участь; быть может, и в каждом случае была своя, иная и нам непостижимая закономерность) и сохранить ее в чудовищных условиях, в течение долгих лет. Представительнице большевицкой номенклатуры, пламенной коммунистке, дано было спуститься в глубины концлагерного ада и на своей шкуре испытать сущность советской системы (слово, которое она часто употребляет). То есть, отведена была возможность понять и покаяться. Извлекла ли она из своих мук правильное заключение? Не хочется осуждать, – особенно, только что прочитав ее превосходную и оставляющую громадное впечатление книгу; – но все же нельзя не сделать (с грустью) ряд оговорок.

Пришла ли она к Богу, остается неясным; упоминания ее о внутреннем кризисе (какой-то, бесспорно, она пережила…) глухи и неясны; тем сомнительнее было бы искать у нее примыкание к какой-либо конкретной религии. Ее второй, лагерный муж (первым был тоже попавший под репрессии и сосланный партиец Аксенов), доктор Антон Вальтер, родом из немецких колонистов в Крыму, убежденный и стойкий католик, определенно на нее в известной степени повлиял.

Все же кидается в глаза следующее: свои, наши, в лагере, это для нее всегда – коммунисты; особенно, бывшая номенклатура. Даже говоря о событиях внешнего мира, для нее ужасы большевизма воплощаются в преследование, в Чехословакии, коммунистов. Редактор «Нового Мира» Твардовский не без основания указал, как на недостаток ее мемуаров, на то, что ее отрицание режима началось с эпохи чистки партийных кадров; а доля раскулаченных крестьян ее волновала мало (в отличие, например, от Н. Мандельштам, посвятившей им раздирающие строки в своей «Второй книге»).