Вечные ценности. Статьи о русской литературе

Вообще, не совсем понятно, какое место монархические чувства занимают в сердце знаменитого художника. Если они для него играют только роль благочестивых воспоминаний о прошлом, ценность их не велика. Если же они для него суть, – как должны быть для всякого настоящего монархиста, – программа будущего, то естественно за нее активно бороться, – а уж никак не поддерживать ее решительных и энергичных противников!

В остальном, воспоминания Глазунова интересны, когда он рассказывает о встречах с людьми, излагает свои мнения об искусстве и даже о литературе. Когда же он пытается судить об истории, – приходится согласиться с оценкой Д. Лихачева, сказавшего о нем, что не дело художника пробовать разрешать загадки прошлого.

Например, с тем воспаленным национализмом, который был присущ и большевикам, Глазунов проповедует антинорманские теории, ссылаясь на более чем сомнительных специалистов, вроде В. Флоринского или С. Лесного. В том же «Нашем Современнике», В. Кожинов, со знанием дела, разоблачил еще не так давно пустопорожность всех этих антинорманских бредней. А ныне мы здесь же читаем противоположное.

Конечно, можно и восхититься широтой и терпимостью журнала, допускающего на свои страницы разные точки зрения. Но что же останется в головах его читателей? Думаем: величайший сумбур…

Занявшись интересным сам-то по себе вопросом о немецкой колонизации восточной Пруссии, художник странным образом прошел мимо вопроса о сохранившихся еще в Германии славянах; тех, кого обычно называют венды, лужичане или сораби (а он, почему-то, – сорбы).

Жаль. О них, не знаем отчего, вообще больше не видишь упоминаний в печати, ни в русской, ни в иностранной. Словно бы их больше не было… А не могли же они сразу сквозь землю провалиться!

Ну, когда наш автор углубляется в бездны премудрости об арийцах, санскрите, венетах, – не будем за ним следовать, чтобы не утонуть в море чепухи. Не имея специального образования, предпочтительно о вещах, коих не знаешь, и не говорить.

Опять-таки, разделим восторг Глазунова перед Достоевским, вполне заслуженный и справедливый. Но и тут возникает прежнее у нас недоумение: великий писатель ясно выразил свое отношение к «бесам», породителям коммунистов. Можно не колебаться о том, что бы он сказал об их порождении…

А почему же Глазунов оказался в компании с бесами наших дней? От души пожелаем ему из этого неподходящего общества поскорее выйти. Как вышел, к примеру, писатель В. Астафьев, распознав в краснокоричневых сатанинские хари кровавых злодеев столько уже набесчинствовавших в нашем злосчастном отечестве.

«Наша страна», Буэнос-Айрес, 16 августа 1997 г., № 2453–2454, с. 4.

Леонид Бородин. «Без выбора» (Москва, 2003)

Леонид Иванович Бородин[254] – фигура героическая: непреклонный борец (хотя он, вроде бы, не любит этого слова!) против большевизма, отбывший два заключения в лагере (и не вышедший бы оттуда живым, если бы не перемена режима).

Он строго судит других диссидентов; может быть и слишком строго; но как оспаривать, что он имеет на то право? Принадлежность к ВСХСОН[255], организации наиболее радикальной, и из самых ранних, подобное право дает.

Он вот строго осуждает отъезд за границу, с чем трудно согласиться. Впрочем, допуская его в случаях, когда речь шла о спасении жизни (как в моем случае, так что за себя мне обижаться не приходится).

То, что советская власть развалилась как бы сама собой, и противодействие ей снизу вроде бы не имело серьезного значения, не уменьшает, понятно, заслугу тех, кто делал против нее все, что могли и жестоко из-за этого страдали. Если их работа и не имела эффектных и решительных результатов, свою роль они сыграли.

А в отношении таких, как Бородин, можно применить гумилевскую формулу: «Все, что свершить возможно человеку, – он совершил…»

Последствия же падения советской власти вызывают у него (что и выражено в его книге) глубокое разочарование.

Которое вполне нам понятно.

Но не заходит ли он слишком далеко, – до границ с полным отчаянием, – сомневаясь в судьбах и силах русского народа?

Корни чего лежат, мы полагаем, в отсутствии у него самого (и круга его друзей и соратников) определенной программы, ясных целей их действий и стремлений. Они все основывались на христианстве, даже на православии. Но, во-первых, сами были в нем не столь уж тверды, а во-вторых это же не является конкретным определением политического строя. Каковое бы тут и потребно.

Собственно говоря, применяясь в политике, православие требует дополнения, в виде известной триады: «Православие, самодержавие, народность». К сожалению, к монархической идее Бородин относится скептически: «Красивая игра взрослых дядей…»

Хотя сам в другом месте говорит: «За такие мелочи, как конституция, “учредиловка” и говорильня-парламент, русский народ класть головы не пойдет. За Россию-матушку, за царя-батюшку, за веру православную и торжество коммунизма, за счастье всего человечества – это мы можем!»