Вечные ценности. Статьи о русской литературе

Книга, в основном, повторяет в сокращенной форме материалы, содержащиеся в «Воспоминаниях об Александре Грине» под редакцией В. Сандлера, изданных в Москве в 1972 году. Не прибавляя к ним почти ничего нового, – кроме, впрочем, описания преследований, которым подвергалась вдова писателя, оставшаяся в Крыму в зоне германской оккупации и имевшая неосторожность, – или героизм, – вернуться затем в советскую Россию. В остальном, Варламов отбросил вынужденные расшаркивания по адресу большевизма, портившие работу Сандлера (и, конечно, хорошо сделал).

Остается однако впечатление, что составитель этой новой биографии по духу мало созвучен романтическому писателю, чью жизнь берется воссоздать. А это качество очень бы тут нужно и важно!

Неприятно читать вот такое его размышление: «Из Грина вышел бы первоклассный писатель-реалист. Он мог пойти по традиционному пути психологической русской прозы, мог оказаться в ее – как теперь говорят – “мейнстриме”, с Куприным, Буниным, Горьким, Андрееевым».

Слава Богу, что так не получилось! Но и не могло получиться. Если первые свои рассказы Грин писал в общепринятой тогда манере, то лишь потому, что искал свою настоящую дорогу, согласную с его натурой, которую позже и нашел.

А если бы он продолжал, как множество его современников, писать тусклые рассказики в духе Чехова, – но без блестящего таланта Антона Павловича, – русская литература и мы все многое бы потеряли. Но он сумел сохранить свою яркую индивидуальность, на беду себе, в житейском смысле слова, но на благо своим бесчисленным грядущим поклонникам.

Варламов повторяет ту же ошибку, какую совершила первая супруга Грина, Вера Абрамова, которая всячески его уговаривала писать бытовые романы из русской жизни. Ее приземленному мышлению именно подобный образ действий соответствовал. Но дело кончилось семейным разрывом, – а Грин продолжал писать по-своему.

Чему остается и порадоваться.

Отмечаемая нами склонность эрефийского биографа (который, впрочем, и сам писатель не без дарования в области деревенщицкой прозы) проявляется и в том, что он максимум внимания уделяет рассказам (преимущественно ранней поры) с мрачным, тоскливым колоритом, и где действие и впрямь обычно на русской почве. Хотя гораздо чаще и больше Грин писал в ином тоне.

Очень подробно останавливается Варламов на периоде связи Грина с эсерами и террором; связи мимолетной и быстро минувшей, хотя, – нельзя отрицать, – и оставившей следы на его дальнейшем творчестве.

И здесь, между прочим, (отчасти и дальше) он допускает методологическую ошибку, нередкую вообще у биографов. Решив, что писатель должен отражать в своих сочинениях образы встреченных им и сыгравших роль в его жизни людей, он пытается истолковывать его произведения с этой точки зрения, – и недоволен, когда на деле происходит иное!

Он ищет, например, в женских образах Грина непременно фигуру революционерки Кисы Бибергаль (в которую тот был влюблен и которую чуть не застрелил при бурном с нею разрыве). И недоумевает, почему же появляются на сцену девушки и женщины совсем иного типа?

Ту же самую ошибку, но на свой лад, делала и упомянутая нами первая жена писателя, искавшая в его романах и рассказах своего портрета, – часто вовсе неубедительно. (И именно такие потуги отнимают у ее очерков о жизни с ним значительную долю ценности).

Отметим заодно вопиюще нелепую характеристику, каковую Варламов дает Блоку, о ком мельком упоминает, как о человеке нравственно ясном. Вот уж, поистине, что об сей трагической и сложной фигуре большого поэта и невероятного путаника в жизни, никак нельзя сказать!

Мы знаем, что большевики Грина затравили, справедливо поняв его полную несозвучность эпохе, – то есть их режиму. Варламов приводит массу ругательных отзывов, выпавших на долю творца Гринландии. Который на все их нападки реагировал презрительным равнодушием и умер в горькой нищете.

А потом, еще при советской власти, наступило время бурного им увлечения, – публика-то, рядовой-то читатель его всегда любили, и его книги никогда не залеживались в магазинах!

И тогда власти, и вместе с ними, – с благими, но не заслуживающими похвалы намерениями, – его поклонники стали стараться его изобразить как попутчика, чуть ли не как «беспартийного коммуниста».

Теперь, на счастье, можно о нем и его творчестве говорить хотя бы с относительной объективностью.

Выделим из хора хулителей Грина одного убежденного его врага и противника, имевшего некоторый литературный вес: Андрея Платонова. Которому жизненное восприятие, окрашенное романтизмом и мечтой о красоте, – особенно ярко выраженное в новелле «Алые паруса», – было просто нестерпимо, расходясь с его, Платонова, концепцией мира и его художественными приемами.

Напротив, упомянем о критике, лучше других и раньше всех других сумевшем понять и оценить оригинальный хотя и гонимый талант: о А. Горнфельде, отзывы которого цитируются в разбираемой нами книге.