Вечные ценности. Статьи о русской литературе

Кудрова нам о ней сообщает сравнительно мало нового. Что и понятно: трудно из СССР (или, хотя бы, как теперь принято выражаться, из «бывшего СССР») разбираться в сложных поворотах истории жизни Марины в условиях эмиграции. Даже спрашиваешь себя, не лучше ли бы было исследовательнице сосредоточиться на периоде пребывания поэтессы на родине, в царское и потом в советское время? Ведь об этом в России должны были сохраниться богатые материалы…

Любопытен описываемый здесь, – в предисловии, – успех творчества Цветаевой у нынешнего подсоветского читателя; он, впрочем, нас не удивляет.

Что до содержания, Кудрова вполне кстати цитирует слова самой Марины Ивановны об ее жизни в изгнании и о неуместности для нее возврата в советскую Россию: «Здесь я не нужна. Там я невозможна… Там меня раз (на радостях!) и два – упекут… Там мне не только заткнут рот непечатанием моих вещей – там мне и писать их не дадут».

Так, в общем, и произошло… Справедливо замечание Кудровой, что 17 лет в эмиграции суть для Цветаевой «годы, выигранные у судьбы».

Об отношении русского Зарубежья к ее поэзии, опять же, дело лучше всего резюмирует цитата из ее же высказываний, «Ибо любящие – не имеют, имеющие – не любят».

Очень справедливо недоверие автора данной книги к рассказам Ариадны Эфрон, на которые, волей-неволей, приходится часто опираться для восстановления биографии ее матери.

Чрезвычайно подробно, и надо признать интересно, проанализированы увлечения Цветаевой, часто платонические и ограничивавшиеся порою перепиской, но иногда и более серьезные, как в случае с Родзевичем. Хорошо, что, – в числе вообще ценных иллюстраций, – даны несколько портретов этого последнего, один и с женой, дочерью известного богослова Булгакова.

Странно, однако, что некоторые из дружб Марины с мужчинами, игравшие для нее важную роль, более или менее обойдены молчанием; в частности, с Гронским и со Штейгером.

Приведены и воспоминания о ней Родзевича (правда, представляющие собою повторения уже опубликованных В. Швейцер и В. Лосской).

Подробно разработаны вопросы отношений поэтессы с различными деятелями зарубежной литературы: критиками, редакторами, собратьями по перу. Кудрова, может быть, чрезмерно сурова к тем из них, кто с самого начала враждебно относился к «поискам» Эфрона и его единомышленников вроде Святополка-Мирского, ведшим к примирению с советским строем. Когда мы взглянем, чем это кончилось (включая и гибель самой Марины)! Живо изображена борьба внутри семьи, при нежелании Цветаевой ехать в СССР, вызывавшем раздражение Эфрона: «с Мариной прямо зарез… с ней ужасно трудно» – восклицает он – «Если бы я был один!»

Она же комментирует: «Я решительно не еду, значит, расставаться, а это (как ни грыземся) после 20-летней совместности – тяжело».

Очень метко определила сама Марина Ивановна настроения окружавших ее советских патриотов: «Не дал мне Бог дара слепости!»

Кудрова верна пиетету по отношению к Пастернаку, установившемуся в советской России. Но и сквозь ее почтительные строки видно отчетливо его не совсем красивое поведение с Цветаевой: он побоялся или просто не пожелал ее в ясной форме предупредить о творившемся в России.

Правда, тут напрашивается одно жутковатое предположение: вокруг них обоих вертелась Аля, которая, – как мы сегодня знаем, – активно сотрудничала с чекистами (вплоть до главного резидента НКВД в Париже, Шпигельгласа). Так что откровенность и впрямь могла бы оказаться для Бориса Леонидовича роковой. А что поделаешь: «Своя рубашка ближе к телу…»

Так или иначе, он, приехав в Париж на гнусный, инспирированный большевиками конгресс писателей, только ей невнятно пробормотал: «В России холодно…» Что, естественно, она могла понять в прямом – и потому невинном – смысле слова.

Впрочем, Цветаева его позицию вполне трезво определила, сказав, что он «на ее глазах предавал себя…»

Кудрова явно слишком снисходительна а Эфрону: «Он чересчур доверчив и политически недальновиден»; «Прекраснодушие Эфрона, соединенное с острым чувством вины перед родиной, незаметно вывело его на путь нравственного разрушения».

Этим определилось его участие в убийстве И. Рейсса, перебежчика из советского лагеря, смело бросившего красному режиму вызов письмом в ЦК, где говорилось, между прочим: «Наши дороги расходятся! Кто теперь еще молчит, становится сообщником Сталина».

Понятно, что такого человека большевикам надо было убрать.

Забавны слова, сказанные по этому поводу автору книги Алей Эфрон: «Сергей Яковлевич не предполагал, что Рейсс будет убит. Но он считал, что Рейсс должен предстать перед справедливым советским судом». Это оказалось удачей для Рейсса, – и он бы сам, наверно, предпочел такой выход, – что он был только убит, а не попал в лапы чекистов живым! Что такое есть «справедливый советский суд», это – и довольно скоро! – Эфрон испытал на своем собственном опыте…