Вечные ценности. Статьи о русской литературе

А что тут скажешь? Конечно, первым делом надо создать порядок, при коем женщины не принуждены совершать преступления тяжелыми бытовыми условиями.

Во втором номере Елена постепенно сходит с ума (что клинически точно изображено), а приемная дочь Кукоцких Таня пускается во все нелегкие, предаваясь предельным глубинам разврата, включая групповой секс (вступая в сожительство с двумя братьями сразу). Если нас не коробят специально сверхоткровенные медицинские детали, рассыпанные в повествовании с первых строк, то не может не отталкивать аморализм, который автор вроде бы извиняет, а то и целиком оправдывает. Последующее (частичное) возрождение героини в связи с беременностью и материнством (от нового еще любовника) нам как-то неубедительно: после того духовного разложения, какое было мастерски описано, оно не рисуется правдоподобным. Правда, она вскоре и гибнет (может быть, писательница не знала, что же с нею дальше делать?).

Живо обрисована психология богемной, битничской среды, где вращается юная героиня: под предлогом антисоветизма в ней царит отрицание всех нравственных устоев, – что, неизбежно ведет в темную бездну: «Недовольство существующим миром в целом, от алфавита до погоды, вплоть до Господа Бога, который все так паршиво устроил…» Поминаемое как часть их идеологии «неприятие советской власти», было, разумеется, у более здоровой части молодежи продиктовано совсем иными чувствами и настроениями.

Интересно изложена концепция генетики Гольдберга (отца двух «мужей» Тани) о том, что большевизм планомерно уничтожал все лучшие элементы русского народа, что привело к конечному его вырождению. Здесь много верного, – кроме безнадежного заключения: природа умеет залечивать даже очень тяжелые раны; при условии удаления порождающего их зла.

Собственно говоря, единственный разумный и порядочный персонаж, это есть (представляемая Улицкой с добродушной иронией) верующая старуха Василиса, прислуга в семье Кукоцких, не без ужаса наблюдающая творящееся вокруг.

Занимающие значительную часть № 9 воспоминания А. И. Солженицына «Угодило зернышко промеж двух жерновов» посвящены вермонтскому периоду, бедному событиями личной жизни, но переполненному политическими и литературными волнениями.

Отношение писателя к старой эмиграции построено на взгляде со стороны или, скорее, сверху вниз: наблюдать, но не участвовать. В силу чего, неизбежно, многое ему и осталось непонятным. Собирая мемуары и документы, он не хотел примкнуть ни к одному из имеющихся движений и направлений; даже и к тем, которые были весьма близки к его воззрениям.

К новой же, второй эмиграции он отнесся и вовсе несправедливо, пренебрежительно, квалифицируя ее как «напуганную». Можно заметить, что и было чего пугаться! Расправа с нами Запада и Востока была ведь, мягко выразиться, ужасна… Но разве все были так уж напуганы? Разве вторая волна не принесла столько сотрудников, например, «Нашей Стране»? Б. Ширяев, Б. Башилов, Л. Норд… да мало ли еще! И взять бесстрашную В. Пирожкову, о коей тут упоминается вскользь, чей журнал являлся главным образом делом именно второй волны? Впрочем, и в более левых кругах действовали представители нашего поколения, – у солидаристов; у февралистов, впрочем, только очень изредка.

С третьей волной у Солженицына сразу возникли резкие споры, – и вот их отражение и составляет наиболее интересную часть его мемуаров.

Эткинд, Синявский, Любарский, и сколько еще, включая таких, в ком он прежде видел союзников, немало попортили крови Александру Исаевичу, раскрыв свой лик – врагов не большевизма, а России.

Разочаровал его и Сахаров, которого он раньше глубоко уважал, по мере того как выявлялась несовместимость атеистического гуманизма с русским патриотизмом и с православием.

К тому же неумолимо выяснялась антирусская позиция США: американскому правительству ненавистна всякая Россия; но в особенности патриотическая и традиционная (больше-то всего – монархическая; но данная проблема Солженицына мало интересовала).

Повылезли и всякого рода мелкие интриганы, просто пытавшиеся нагреть руки вокруг знаменитости и богатства, – разные Флегоны и Карлайли, затевавшие нелепые и тошнотворные судебные процессы по ложным или извращенным поводам.

Все это отвлекало писателя от работы. Самое, однако, грустное, что он и сам в некотором роде зашел в тупик: поглощенный массой привлеченного исторического материала, отошел от романной формы, – и, как мы узнаем позже, забросил свою прекрасную цель эпопеи «Красное колесо». Продолжаем считать, что это – несчастье для русской литературы. И серьезная ошибка! Не для того ли Бог дал ему силы и здоровье на долгие годы, чтобы он довершил свой первоначальный замысел?

Скажем еще, что грустно читать под его пером холодные отзывы о русских монархистах.[347] Как говорил И. Л. Солоневич: «Мы люди маленькие; но у нас есть идея. Не мы ее выдумали и с нами она не умрет». Искры этой великой идеи вспыхивают по углам России, и как знать: не за нею ли будущее?