Ведьмина роща

Глаша разомлела под мелодичный напев и прикрыла глаза:

– Ты когда ее выучить успела?

– Прошлый год еще, – так же нараспев ответила Аксюта. – Ну не дергайся, Глаш, дай расчешу.

Знала Глаша: коль пришла сестре блажь с волосами ее возиться, так не отстанет, покуда не наиграется вдоволь. С самого детства до дрожи любила Аксюта волосы Глашины гладить да в руках перебирать. Иной раз полчаса ее маленькую мать спать укладывала, но все без толку, а Глаша приходила, косу распускала, начинала Аксютка ворошить да заплетать сестрины волосы и засыпала скоро. А как старше стала, полюбила Глаше прически чудные делать. Так бы и делала целыми днями, только волю дай.

– Ложись на бочок, а я порасчесываю да позаплетаю. – Аксюта чуть потянула ее за волосы, пригибая к подушке.

Глаша скинула платье и улеглась, а Аксюта сзади пристроилась, гладит гребнем длинные волосы да колыбельную тихо напевает. Глаша и сама не заметила, как уснула.

Но не шел спокойный сон в голову, всплывали перед глазами мост, роща, мазанка, коровы, Оксанка с перекошенным злой гримасой лицом, ребеночек маленький, посиневший весь, которого Глаша и в глаза-то не видела. Чудилось Глаше, будто пытается она этого ребеночка из печи большой вынуть, руки обжигает докрасна, но все старается и почти вынула уже, да вдруг Оксанка налетела, душить ее принялась, за волосы дергать.

– Глаш, ну куда лицом в подушку-то уткнулась? Задохнешься. – Аксютка дернула ее за волосы, заставляя повернуться, и Глаша снова забылась беспокойным сном.

Снится ей, что стоит она у ворот ведьминой мазанки. Кругом ветер свищет, дождь хлещет, а она стоит, точно прикованная, уйти не может. И видит Глаша, как открываются двери со скрипом, как выходит из них ведьма старая – с длинными седыми космами, худая да костлявая, точно смерть, с впалыми глазами и беззубым ртом, – смотрит на Глашу бесцветным взглядом, шепчет, улыбается… И так холодно и страшно ей становится, сорвалась бы да бежала прочь, но и с места сдвинуться не может, точно держит ее ведьма старая. Поднимает она руки иссохшие со скрюченными пальцами и будто за сердце Глашу хватает, да так больно, что ни вздохнуть, ни отстраниться. Темнеет перед глазами, уже не понимает Глаша, где земля, где небо, только боль в сердце и голос страшный. Вдруг Глеб появляется, на руки ее подхватывает да уносит прочь, в рощу. И сразу дышать легче становится, боль отступает, гладят ее руки теплые, любимые, шепчут губы горячие слова нежные, успокаивают, тепло и радостно Глаше становится, засыпает она в шалаше лесном под треск огня да под шепот Хожего…

– Глаша, вставай! Да вставай же ты! – Аксютка стянула с нее одеяло и нетерпеливо распахнула окно, впуская мокрый воздух. – К тебе там люди пришли, уже полчаса у ворот прыгают, да тетя Варя не пускает! Глаша, ну вставай, ей-богу!

Глаша с сожалением отпустила лишь к утру пришедший спокойный и крепкий сон и протерла глаза.

За окном просыпался рассвет, солнце нехотя, словно тоже только разбуженное, высунуло щеку и один глаз из мягкого, укрывшего все небо одеяла. Аксюта в джинсах и футболке стояла перед ней с кружкой молока и румяной, курящейся горячим паром краюхой хлеба.

– Глаш, ты как? Не заболела? – Аксюта сунула ей кружку и хлеб и присела рядом, трогая мокрой ладошкой лоб сестры. – Всю ночь то плакала, то вскрикивала, я три раза прибегала.