Ведьмина роща

Солнце сквозь занавески лучи просунуло, гладит ее по щекам, ласкает. Зажмурилась Глаша, и кажется ей, будто это Глеб ее гладит: нежно так, осторожно. Совсем успокоилась, уж и думать забыла про слова птичьи, села снова волосы расчесывать да запела тихо-нечко.

Ой ля-ля, лю-ли, ай лю-ли,

На широком лугу гуляла,
Ой ля-ля, лю-ли, ай лю-ли,
Друга милого поджидала.

Дотянулись травы-косы,

Ленты-реки добежали,
Докатились бусы-росы,
Крылья соколу связали.
Ой ля-ля, лю-ли, ай лю-ли,
На широком лугу гуляла,
Ой ля-ля, лю-ли, ай лю-ли,
Друга милого привечала.
Заплетал рекою косы,
Покрывал фатой-туманом,
Нанизал на нитку росы,
Вывел в платье белотканом.
Ой ля-ля, лю-ли, ай лю-ли,
На широком лугу гуляла,
Ой ля-ля, лю-ли, ай лю-ли,
С мужем венчанным танцевала.

И так светло на душе стало, точно солнышко и туда дотянулось. Чувствует Глаша, как по рукам изнутри словно свет поднимается да сквозь пальцы выливается. Открыла глаза – нет ничего, только узоры горят на солнце, сверкают. Зажмурилась – опять свет по рукам, теплый да мягкий, точно ковыль на лугу полу-денном.

Скрипнула калитка, по крыльцу простучали неровные, точно хромые шаги, открылась и закрылась дверь, вскрикнула тетка Варвара на кухне. Глаша вскочила, прижимая руки к груди, чтобы свет не растерять, бросилась к двери, ногой ее, запертую, пинает, тетку зовет. Открылась дверь, стоит Варвара бледная, заплаканная, фартук в руках теребит да на Глашу чуть не с мольбой смотрит. Глаша мимо нее проскочила – да в кухню.

Сашка за столом сидит: под футболкой разодранной кровь выступила, рука правая точно плеть висит, голову на стол опустил и дышит громко да страшно, как корова. Разжала Глаша ладони, протянула к брату и чувствует: свет по пальцам потек густо да тепло, точно мед свежий.

Зажмурилась Глаша, и встала перед глазами пасека деда Яши, отца дядьки Трофима, куда лет десять назад, совсем маленькую, возил ее отец. Стоит домик-чурбачок, крышу-кепку набекрень сдвинул залихватски, на сарай приоблокотился, поглядывает окном косым, прищуренным на луг да позевывает дверью распахнутой на двор. А за порог выдь – коробочки желтые одна к одной, бока деревянные солнышку подставили, и много их так, что, казалось маленькой Глаше, век идти – не дойдешь до забора.

Приехали они тогда к весенней качке, тихо было на пасеке, пчелы, дымом окуренные, спали, а дед ей целую миску меда свежего принес, хлеба ломоть протянул. Глаша нюхает мед, смотрит, как переливается он на солнце жидким янтарем, и есть боится: помнит у мамы серьги янтарные, знает, что отец говорил, будто янтарь сперва тоже жидким был, а потом затвердел за много лет. А ну как янтарь из меда вот такого делают? Съест она его – а он в животе камнем сделается? Долго смеялся дед Яша ее испугу, потом рукой мед зачерпнул да в ладони катать принялся, подставляет солнышку, растягивает пальцами липкие капли. Посмотрела Глаша и тоже руку в мед запустила, а он горячий такой, едва не обжигает, течет по руке, и за ним ароматная теплая дорожка протягива-ется…

Так и не рискнула тогда Глаша мед свежий попробовать, но вспоминала долго еще. Вот и теперь вспомнила. А пасека сгорела тем же летом. Кто говорит, молнией ударило, кто на мужиков огневских кивает, мол, подожгли из зависти. Дед Яша без любимого дела захворал да помер к весне, с тех пор в Ведьминой роще пасеки не было, и мед возили из той же Огневки. Нет пасеки, уж и забыла Глаша, где стояла она, а мед, смотри-ка, светом стал, да так и течет по рукам, и кажется, будто даже запах сладкий, дурманный по кухне разливается.

– Полно, Глашута! Ты силушку побереги, моя родненькая.

Вздрогнула Глаша, когда тетка Варвара за плечи ее взяла и потянула. А та не отпускает да все причитает:

– Остановись, Глашенька, довольно дармоеду моему, ты посмотри, он и здоров уж совсем. Да разве ж можно тебе сейчас так, милая, не дай Хожий, опять недуг воротится. Оставь, Глашута, ей-богу, остановись!