Ведьмина роща

Улыбнулась Глаша, стряхнула с пальцев горячий мед и глаза открыла. Так радостно, светло на сердце. А Сашка с теткой Варварой смотрят на нее в четыре глаза – огромных, точно у филинов, – рты отвисли, волосы светлые ко лбам пот прилепил, по вискам так и струится. Первой тетка Варвара опомнилась, Глашу на лавку усадила, чаю ароматного налила да меду густого чашку поставила.

– На, сладенького покушай, Глашута, оно и полегче будет. Мед – он и от болезней полезен. А меня, дурную, прости, я ж как увидела его побитого, так совсем голову потеряла. Поумней была б, так смекнула, что ты третьего дня сама чуть на тот свет не отправилась, сил-то нет еще на дуралея моего тратить.

А Глаше до дрожи меду захотелось, зачерпнула его ложкой, в рот положила, зажмурилась. И снова пасека старая перед глазами, и будто сидит она рядом с дедом Яшей, ложечку медовую посасывает, и от меда того по всему телу тепло да радость растекаются. Растаял мед на языке – кончилось видение. Тряхнула Глаша головой, к брату повернулась, а тот чай похлюпывает и на нее искоса поглядывает. Двумя руками чашку держит, крепко, уверенно, будто и не болталась правая, точно привязанная. И футболка больше от крови не мокнет. Знать, помогло медовое колдовство. Да только кто ж Сашку-то – веселого да доброго – так отколотил, что он едва до дома доплелся?

– Ребята. – Сашка чашку на стол опустил, глаза потупил. И рассказывать неохота, и знает, что отмолчаться две бабы не дадут.

– Тьфу, ироды окаянные! – выругалась тетка Варвара и хлестнула по столу полотенцем, так, что и Сашка и Глаша подпрыгнули на лавке. – Это за что ж они тебя?

– За нее. – Сашка хмуро кивнул в сторону сестры.

У Глаши слезы из глаз так и брызнули. Она его лечила, сил не жалела, а он снова во всех бедах ее винит!

– Да подожди, не реви ты, – буркнул Сашка, подвигая сестре свой мед. – Знаю, что ты тут ни при чем, да поди растолкуй кому. Оксанка наболтала, будто ты меня к ней посылала с советом, как ребенка-то выходить, мол, в тесто завернуть да в печь положить, чтобы дозрел. – Он вздохнул и глотнул чаю. – А как помер он от ожогов, так и стала кричать на всю деревню, что мы с тобой его сгубили.

Глаша аж ложку выронила, сидит, ни вздохнуть, ни слова молвить не может. Вспомнился ей сон давешний, где ребеночка она из печи спасти пыталась, да Оксанка не дала. Неужто вещий?

– Ох, поди ж ты! – Варвара всплеснула руками. – Так она его упекла, что ли, до смерти?

– Ну. – Сашка понуро кивнул. – А мы с Глашей виноватые.

«Упекла до смерти…»

Слышала Глаша как-то от бабки Агафьи, что детей недоношенных в старину заворачивали в тесто, только нос торчал, да в печь клали, чтоб дозрел, допекся. Но было то лет триста назад, если не больше. Кто ж Оксанку-то надоумил? Или правда умом она тронулась, раз родное дитя насмерть зажарила?

– Глашута, что с тобой?

Тетка Варвара за руку ее трогает, в глаза заглянуть пытается, да только не видит ее Глаша. Перед глазами печка пылает и ребеночек кричит, задыхается.

– Глаша! – встряхнула ее тетка за плечи, воды в лицо плеснула, насилу из видения выдернула. – Полно, Глаша, над чужим дитятей так горевать, не виновата ты ни в чем, и нечего сердце бередить. Силы побереги, надобно теперь будет быстро на ноги-то вставать. Ну да это Хожий, как воротится, сам решит. А ты поди полежи, может, и подремать сумеешь.

Как во сне шла Глаша вслед за теткой, в кровать ложилась… Укрылась одеялом с головой да сама не поняла, то ли задумалась, то ли заснула.

Глава 17

Ленты новые прячь ночной порой,

Ворот бисерный ты закрой в сундук.
Обернутся ленты да речной водой,
Обернется бисер камнем тяжким вдруг.

Опомнилась Глаша, когда за окном уж смеркаться стало. Слышит, дядька Трофим с кем-то у калитки беседует, и будто мужской голос отвечает ему.

«Глеб!»

Вскочила Глаша с постели, подбежала к окну и хотела было милого окликнуть, только поняла: недобро дядька Трофим говорит, сердито. Знать, не Глеб, с ним дядька ласков да приветлив. Стала прислушиваться-приглядываться, но ни слова разобрать не может, только голоса грозные, а сумерки сгущаются, двор застилают – ни дать ни взять чернил кто-то в воздух подмешивает. Жутко Глаше сделалось, сама не поймет отчего. Только сердечко ноет, рвется птичкой, словно беду чует. Сжала Глаша в руке листик смородинный, изо всех сил слова услышать пытается, а про себя все шепчет про горлицу и соколиху. Да только ни услышать, ни сердце унять не может, аж дышать тяжко стало. Подняла голову к небу, звезды выглядывает. Нет звезд, только ветер по небу тени косматые гонит да воет у реки.

Вдруг под окном зашуршало, зашипело и на подоконник бросилось. Вскрикнула Глаша, от окна отпрянула, схватила стул. Скользнула тень по подоконнику, в ноги к ней бросилась и котом обернулась.

– Фима!