Ведьмина роща

Так и просидела Глаша до зари, к плечу Хожего прижавшись, рассказы его слушая о невиданных землях да чудесах, о силе колдовской, что по рукам ее медом тянется, а должна водой струиться. Тихий голос да вкрадчивый, течет, не прерывается, точно сам лес сказки рассказывает, даже страшно иной раз делалось: а есть ли кто рядом, не сама ли она это выдумала, прислонившись к дереву? Поднимала Глаша голову, вглядывалась в черты знакомые, да чужие, следила, как тени от костра на лице пляшут, и все больше диву давалась: как же случилось так, что сказка в жизнь ее вплелась – не выплетешь, и рядом не человек вовсе сидит, а сам Хозяин того свету, и ей теперь в его царство дорога верная. А как обращались к ней глаза-пропасти, что чернее ночи, замирало сердечко, не зная, бояться ли Хожего или радоваться, что рядом он и любит ее. Но улыбнется он ласково, к груди прижмет – и успокаивалась Глаша, легко да радостно становилось на душе.

С первыми птицами Хожий нареченную свою на руках босую из лесу вынес да прямиком к бабке Агафье направился. Не спал колхоз, вестей дожидался – кто из-за занавески смотрел украдкой, у кого дверь входная скрипнула не от сквозняка, а кто у ворот встречал да в ноги Хозяину кланялся. Молча шел Хожий по улице, на поклоны не отвечал, не останавливался, только у калитки деда Евграфа шаг сбавил да подкову покосившуюся на двери поправил.

А у Агафьи все давно уж на ногах были: еще до свету Яхонтовы приехали, Глашу искали. Дед Евграф тогда еще у Агафьи сидел, рассказал им, что приключилось-то. Плакала Аксютка, как услышала, что сестру по деревне гнали да в реке топили, насилу успокоили, убедили, что Глеб спас и в рощу унес.

Издалека завидела Глаша, как ветер треплет льняные волосы, соскочила с рук милого и босая к сестре бросилась. Долго у ворот целовались, потом в лопухах схоронились и до завтрака там сидели. Аксютка все плакала да косы сестрины черные частым гребнем расчесывала, а у Глаши слезы точно выпил кто, ни капли не осталось, только горечь непонятная на сердце. Сидит, на сестру глядит, а сама в рощу сердцем тянется. Кабы ноги изрезаны не были, кажется, вскочила бы, к березкам-сосенкам бросилась, точно и они теперь сестрами стали да по ней слезы льют. А как ягоды лесной вкус вспомнила, так и вовсе невмоготу стало. Насилу дождалась, когда Глеб из дома выйдет, руки к нему протянула да в рощу просится. Покачал тот головой, поднял ее и в дом понес.

Увидели Яхонтовы Глашу – исцарапанную всю, измученную, со следами синими на шее, – расплакались, стали виниться, что не уберегли, да рассказывать, что в деревне ночью творилось.

Дядька Трофим, как пришли к нему с огнем ведьму требовать, испугался за Глашу, велел ей в рощу бежать, но не приметил, что босую отправил. Крик ее услышал, бросился было следом, да ему забор подпалили, не выйти. А как затушил, побежал, не застал уж никого у реки, только видел, что роща светом зеленым полыхает, ветвями ветер хлещет, шумит – гневается. Знать, недоброе что-то стряслось. Хотел сам через мост идти в колхоз, там Глашу искать, да из рощи туман холодный жуткий наползать стал, ручьями белыми кругом растекаться. Как ухватил он Трофима за ноги, такой страх дядьку обуял, что сам не понял, как дома оказался. А там уж Варвара с сыновьями вернулась с ведьминых похорон, увидела забор погорелый да дом пустой, слезами залилась, насилу унял ее.

Хмурится Глеб, Глашу обнимает за плечи, головой качает:

– И хорошо, что от тумана прочь бросились. Не по вашу душу он из рощ поднялся, да мог походя захватить.

Содрогнулся Трофим от слов Хожего, квасом поперхнулся, долго кашлял и с духом собирался, чтобы дальше продолжить. Варвара и вовсе сидит белее полотна, только глазами с Глаши на Глеба перебегает, точно мышь из угла в угол мечется. А Глаша как вспомнила день вчерашний, так снова страшно да обидно стало. За что на нее все ополчились? Ничего же дурного не сказала, не сделала – сами ведьмой нарекли, сами испугались да сами же ее во всем и обвинили. И Яхонтовым вон досталось: Сашку избили, Трофиму чуть дом не спалили. А кабы Аксютка там была, что бы с ней стало? Посмотрела на сестру: сидит одуванчик ее, в кружку с квасом вцепилась, глазенки вытаращила, на дядьку смотрит да ногами от нетерпения болтает, аж лавка ходуном ходит. И ее бы не пожалели, коли дядька в колхоз вовремя не увез бы.

– Ну, так это, отпоил я Варюшу самогоном, рассказал все как было, – продолжил дядька Трофим, – а она и говорит, мол, как дитя отпели да ведьму хоронить пошли, Оксанка хворой прикинулась, с девками да ребятами домой ушла. Да перед этим долго за крестом каменным с Кондратом о чем-то переругивалась. Тот и ласково с ней, и грозно, а она руки в боки уперла, грудь выпятила да гнет свое. И подружки ее, Анька с Ольгой, парней своих позвали – да тоже на Кондрата. Тот рукой махнул, плюнул и прочь пошел.

– Значит, не было Кондрата у ворот?

И вроде тихо Глеб спросил, да только дядька Трофим совсем сгорбился за столом.