Ведьмина роща

– Не было, он парень приметный, и в темноте узнаешь. Оксанка только, эти ее придатыши да ухажеры их, – выдохнул Трофим и снова квасу хлебнул. – Сидели мы, не знали, куда бежать да что делать. И по темноте в колхоз не поедешь, и утра ждать неспокойно. А потом и вовсе жуть началась. Ветер стих совсем, небо тучами заклало густо, все звезды загородило начисто, только туман один кругом ползет да будто светится, и собаки все как завоют. Я ставни и двери запер, пистолет зарядил, собрались мы на кухне, свет зажечь боязно. А собаки все воют, заливаются, точно покойника чуют. Я со страху принял малек, чтоб успокоиться, но только хуже стало: за окно глянешь – покойники мерещатся. А потом такой ветрище одним махом налетел, ставни да двери пораспахивал, принялся ленточку голубую по полу гонять, об ноги путать. А она, точно живая, трется, ласкается да к порогу так и тянет. Ну, тут уж не выдержали, подорвались, ночь не ночь, туман не туман, да знать сама природа знак подает: надобно ехать. Да вот, вишь ты, не поспели…

Замолчал дядька, квасу налил, в кружку глядит, затылок почесывает. Тетка Варвара вздохнула, на мужа глянула и продолжила за него:

– По деревне-то едем, тишина кругом, точно вымерло все, только собаки и воют. И туман этот, густющий, белющий, ни дать ни взять сметану кто разбросал по улицам. Да только где столько коров взять, чтоб все улицы сметаной заложить, у нас и стадо-то деревенское небольшое. А как выехали, назад оглянулись – туман поднимается, дома кутает. Собаки разом смолкли, совсем тихо сделалось и жутко.

Подняла тетка глаза, на Глеба глядит жалобно, руки заламывает:

– Что теперь будет с деревней нашей? Она хоть и небольшая, да родимая.

Усмехнулся Глеб, Глашину ладонь обнимает, пальцы гладит:

– Что будет, от людей зависит, на их совести раны эти да синяки. Коли с повинной придут, мягче наказание. Разве не так оно по закону, Трофим Яковлевич?

Кивает дядька, вздыхает, да все глаз поднять не хочет. Вдруг забарабанило что-то в двери, точно молоточком маленьким. Вскрикнула Варвара, кружку выронила – стукнулась та глиняным боком об пол, засуетилась и под лавку юркнула. Сашка с Егором – за ней, едва лбами не столкнулись. Долго ползали под столом да лавками, словно котята слепые, а кружка под Глашин стул закатилась и лежит себе тихонько. Отвел Глеб взгляд тяжелый от дядьки, к двери повернулся:

– Впусти птичку, Аксюта.

Та подскочила, чуть лавку не уронила, на Сашку наступила. Только дверь открыла – синичка внутрь впорхнула, над столом покружила, Глебу на плечо села да зачирикала быстро-быстро. Слушает Глаша, дивится: и как Глеб тараторку эту понимает? Сама она половины слов разобрать не может, только и уяснила, что поручение какое-то птичка выполняла, а теперь отчитывается Хожему. Собрала Глаша крошки со стола, птичке протягивает. Та замолчала, нахохлилась, глядит то на крошки, то на Глеба. Улыбнулся он, на Глашу ласково посмотрел, кивнул птичке:

– Отведай, коли угощает.

Перелетела синичка на Глашину руку, клюет осторожненько, по ладони топчется да старается коготками раны не задеть. Тепленькая, перышки мягкие, лапками щекотно так перебирает. Уж не от нее ли Глаша сон Глебов охраняла? Кончились крошки, подняла птичка голову, зачирикала снова, но теперь к Глаше обращается:

– Благодарствую, знахарка, за ласку. Не гневайся, что не сумели от ворон да коршунов защитить, больно много их развелось в здешних краях.

Вздохнула Глаша, рукой птичку подбросила, та и улетела прочь. А Глеб поднялся да с Яхонтовыми в деревню уехал, обещал Глаше вечером вернуться, в рощу ее прогулять.

Как уехал он, стала Глаша тосковать: птицы ли в роще запоют, пчела ли в ту сторону полетит, и ее сердечко следом бежать готово. Аксюта уж и не знает, чем сестру отвлечь: и купаться зовет, и козу пасти, и веночки на лугу плести, да Глаше все не по сердцу. В реке она уж так накупалась – больше в воду не загонишь, а веночек лучше того, что старый пастух ей сплел, и не сделать вовсе. Муторно на сердце, вроде и рада, что сестра жива-здорова, да только нагляделась уж, наслушалась, хочется снова в рощу уйти, от глаз чужих укрыться. Приметила это бабка Агафья, Аксюту козу пасти выгнала, а Глашу в баню свела, выпарила, вымыла, чаю с вареньем налила, сама села напротив.

Смотрит Глаша в кружку на лицо свое исцарапанное да думает. Вчера утром только понимать стала, что сказка-то и не выдумка вовсе, а сегодня уж и представить не может, как в город возвращаться, с рощей расставаться. Тянутся по рукам травянистые узоры, струится сила медовая, пьянящая, а мысли через одну о березках да сосенках, о полянке заветной. Да и не по роще одной сердце болит. Как ни гнала она от себя мысли о Хожем, а все сердце нет-нет да стукнет о нем: любит, не оставит вовек. И так тепло да светло становится, точно лучик солнечный в душу пробивается. Но другая мысль следом ползет непрошеная, свет затмевает, холод да тоску навевает: с Хожим остаться – ведьмой деревенской наречься, людей врачевать. А как врачевать их, коли они ее по деревне, точно зверя, гнали, задушили да в реку бросили?