Ведьмина роща

– За что народ ведьму не любит? – подняла Глаша голову да на бабку глядит. Не у кого больше совета спросить, а та ее в прошлый раз приласкала да помочь обещала, если нужда будет. Может, и правда помо-жет чем?

– Силы ведьминой боятся, завидуют, что у самих такой нет, оттого и беснуются да зло творят. Но не то важно, за что не любят, а то, как жить тебе с этим, Глафира.

– Да чему тут завидовать? Ходишь неприкаянная, точно зверь дикий, в лес смотришь, не знаешь, чем сердце унять…

– Не все так ведьма живет, Глафира, – улыбнулась Агафья. – Ты-то неприкаянная ходишь, оттого что сама своему сердцу не веришь да решиться никак не можешь. А как примешь все что должно, так сразу легче станет.

– Хорошо бы, – вздохнула Глаша. – Да только как тут решиться? С Хожим хорошо, хоть и боязно, ну да это не беда. А вот с людьми как быть? Ведьме на деревне не лето коротать – век вековать, будут весь век донимать да плевать через плечо. Ни у кого сил терпеть не хватит.

Агафья Глаше варенье подвинула, сама ближе наклонилась да шепчет:

– А я вот тебе что скажу. Ефроське говорила, она не слушала, так, может, ты послушаешь, коли сама спрашиваешь. Не надо терпеть да в страхе вечном жить: сама видишь, не тебя одну уже донимают, Варе с Трофимом – и тем досталось, хоть и уважают их на деревне. Сейчас Хожий по деревне пройдет, порядок-то свой наведет, притихнут все. Да только ненадолго: Хожий вечно здесь сидеть не станет, дел у него на том свете немало, это ты понимать должна, коли от женитьбы не открещиваешься. А как уйдет он, кто здесь останется? Ты, Глафира, как глаза и руки его. Вот тогда народ и вспомнит, как Хожий за тебя по деревне беду сеял, тогда и придет к тебе снова с огнем да веревками. И ни у дядьки, ни здесь не спрячешься – везде отыщут.

Слушает Глаша да едва слезы держит: права бабка, Ефросинью сколько раз гоняли, и хоть каждый раз приходил Хожий, людей стращал, да сызнова все повторялось.

– А как же Ефросинья-то до своих лет дожила? Как она народ унимала?

Усмехнулась Агафья, кивнула:

– Хорошо мыслишь, Глаша, правильно. Не унимала Ефрося народ, в рощу убегала беду пережидать да Хожего звать. Только вот что я скажу: пастух от стада своего не бегает, и ведьме негоже от людей бежать. Не должен Хожий в мир людской сильно вмешиваться, на то ведьма и есть, чтоб за людьми присматривать. Ведьму на деревне уважать должны да за хозяйку почитать. Коли ведьма хорошая и народ ее ценит, плодится деревня, беды не знает. А коли будешь каждую обиду без наказания спускать, так и станут, как с Ефроси-покойницы, веревки вить. А Ефрося, поди, знаешь, чем кончила-то.

Призадумалась Глаша, приуныла:

– Не хочу я людям мстить, пусть дядька Трофим их по закону наказывает, а там уж погляжу, с каким подарком ко мне придут.

Качает Агафья головой:

– Нет, Глаша, у Хожего свои законы, не простит он людям, что на невесту его руку подняли, так пройдется по деревне, что каждый взвоет похлеще тех собак, что ночью Варе с Трофимом покою не давали. Крепко зол он нынче, быстро не уймется, а народ с тебя за это спросит. Послушаешь их, пойдешь Хожего о милости молить – и будут вечно на тебе всей деревней отыгрываться. А коли милому своему жалиться на людей вздумаешь, так от Ведьминой рощи и пепелища не останется. Сама должна и народ в узде держать, и Хожего-то придерживать, чтоб без пути людей не морил.

Нахмурилась Глаша, вышла из бани невеселая. Глядит, а у калитки дел Евграф ходит. Приметил ее, принялся кричать да стучаться, а как впустила, к ней и бросился, за плечи обнимает, слезами обливается. Стояла Глаша, запах махорки вдыхала, швырканье стариковское слушала, а сама все думала о словах бабкиных.

– Ох, синеглазочка, родненькая наша! – вздохнул дед, поуспокоившись. – И за что они тебя, окаянные? Поделом Хожий лютует на деревне.

– Сильно лютует? – спросила Глаша, а сама все в сторону рощи смотрит. Пойти бы к мосту да поглядеть, стоит ли еще деревня, только не дойдет, ноги болят шибко и сил нет совсем, хоть клюку бери.

– И-и, – протянул дед. – Да не припомню, когда так расходился-то!

И рассказал он, что поутру ходил за сетями, вчера-то снять позабыл, не до того было. Увидел на том берегу пастуха старого, сказал ему про девок окаянных, а тот ему вот что поведал. На рассвете Оксанку да подружек ее мертвыми нашли. Одна на штырь какой-то на берегу напоролась, другая заслонку в печи не открыла и задохлась, а Оксанку собака собственная насмерть заела. Содрогнулась Глаша, перебирает листики смородинные, что бабка у Аксютки отобрала, да крепко думает. Прав дед: суров Хожий, лютует – за нее одну трех погубил.