Ведьмина роща

Нахмурилась Глаша, горько на сердце стало. Да на горечь эту слова бабкины из памяти так и льются: «Ведьму на деревне уважать должны!» А тут про уважение и слыхом не слыхивали. Неужто и людей, точно зверей диких, силой брать нужно? Неужто словом не объяснить?

Обернулась Глаша птицею и в колхоз полетела, уселась там на лавочку у ворот бабкиных, сидит, обережки березовые плетет, кто мимо проходит – велит на ворота вешать. Кланяются колхозные ведьме молодой, на небо поглядывают с опаскою, домой поторапливаются. А на небе тучи собираются, ворчат, ворочаются по полю, всхрапывают раскатами далекими. Сидит Глаша, веточки гибкие заплетает, а сама все думает, как гостей встречать. Уж больно не понравились ей слова парней деревенских, видать, ничему Хожий-то их не научил, только озлобил больше. Знать, и правда самой придется разговор вести. Хмурится ведьма молодая, тучи скликает. Доплела последний обережек, на ворота бабкины повесила, глядит – бежит Аксютка, козу поторапливает. Зовет Глашу в дом, кричит, что гроза большая надвигается, да не идет сестра, все на дорогу смотрит. Махнула Аксюта рукой, забежала да двери заперла.

С первым дождем показались деревенские возле ворот. Вышла Глаша навстречу им, поздоровалась ласково, спросила, зачем пожаловали. Остановились, озадачились, кто потупился, кто взгляд отвел – не ждали слов добрых. И Глаша говорить не торопится, стоит, руки исцарапанные из кофты выпустила, бусы алые поверх следов синих повесила: глядите да думайте, с тем ли пришли. А сама ожоги и раны их разглядывает. И правда, не на шутку Хожий разошелся… Коли добром попросят, поможет она, больно глядеть.

Так бы и стояли невесть сколько, да дождь торопит мелкой дробью, в спину ветер подталкивает.

– Ну, чего держишь-то на пороге? – буркнул Иван и вперед шагнул. – В дом запусти, там и потолкуем.

– Не мой это дом, не мне и гостей зазывать, – откликнулась Глаша. – А бабка незваных не больно-то жалует.

Хмурятся парни, воротники на куртках поднимают да к воротам подвигаются.

– Да чего ж ты нас, как собак, под дождем держишь?! – рассердился Иван.

– Ты, это, ну, дождь того, отзывай! – крикнул Витек, пряча под куртку обожженную культю.

Подняла Глаша голову, волосы откинула, дождю лицо подставила.

– А чем вам дождь не угодил? Неделю сушь стояла, пора поля напоить.

– О полях печешься, а людей израненных в деревне побросала, – откликнулся Антип, рябой кряжистый мужик лет тридцати. – Собирай пожитки да вертайся, довольно у бабки сидеть. Коли добром пойдешь да покладиста будешь, никто не тронет, наше слово крепкое. А станешь Хожему жаловаться, не взыщи: вечно он при тебе не будет, дела позовут – одну оставит.

Глянула Глаша на него сердито, руки в бока уперла:

– Я не собака, чтоб меня били, а я все ласкалась да дом стерегла! Захочу – вернусь, а грозиться будете, так и вовсе здесь останусь. Колхозный народ поумнее да поприветливей вашего.

Усмехнулся Антип, парням кивнул, рукава мокрые засучил.

– Ну, раз сама не идешь, так мы поможем. Хватай ее, ребята!

Кинулись парни, да только ведьму не так легко схватить. Взмахнула Глаша руками, брызнула дождем в лица, соколихой белой обернулась и в рощу улетела. Засвистел ветер по улице, захлестал дождь по головам бестолковым. Бросились парни по дворам, чтобы от дождя укрыться, – никто им не отпирает. Зашвырнули со злобы камнем в окно Агафьи – отскочил камень да в голову Антипу ударил, а стекло целое, дождем омытое. Пуще ветер лютует, уж не дождь, а град по головам стучит, молнии бьют. До самой деревни гнала их буря, в спину толкала, дух перевести не давала, насилу до дому добрались.

А гроза по деревне прокатилась да к роще вернулась. Вышла Глаша с корзиной ягод, улыбнулась – выглянуло солнышко, на ее улыбку ответило, тучи разогнало, травы да цветы согрело.

– Зачем деревенские приходили? – Глеб достал из костра картошку и протянул Глаше. – Не обидели?

Фыркнула та, словно кошка, картошку горячую поймала:

– Теперь уж не обидят! Есть чем заслониться да ответ дать.

Покачал Глеб головой, подкинул в костер веток сухих.

– Не дразнила бы ты людей, Глаша, им злобы не занимать. А станут сильно донимать, скажи, я их быстро от тебя отважу.

Смеется Глаша, сажу по лицу размазывает:

– А я их и сама отважу, коли сильно доймут. У меня на это и звери, и птицы, и буря.

Усмехнулся Хожий, облик человеческий скинул да к ней повернулся:

– По душе тебе царицей лесной быть? Хорошо в небе вольной птицей летать?

Улыбается Глаша, точно кошка к милому ласкается:

– Хорошо, а всего лучше – с тобой рядом, и неважно, человеком ли, птицей.

Обнял ее Хожий, целует руки нежные, гладит косы черные.

– А коли хорошо, так уйдем со мной! Зачем тебе люди эти сдались? Границу заново начертим, кикимор да мавок назад загоним и будем вместе с тобой за миром моим следить. А люди пусть живут своим умом, коли сила лесная им не по душе!

– А с Ведьминой рощей что же будет? – спрашивает Глаша, а сама руки у Хожего забирает, за спину прячет.