Ведьмы. Салем, 1692

Дабы помочь Бетти в этом столкновении с Иоанном (стих 8: 21), Сьюэлл послал за знаменитым Сэмюэлом Уиллардом, пастором третьей Бостонской церкви. Уиллард помолился за Бетти, запутавшуюся в собственных мыслях и не скоро пришедшую в себя. Через полтора месяца она разбудила отца на заре и сказала, что ее ждет ад. «За что будем молиться?» – спросил Сьюэлл безутешного подростка, дрожавшего около его кровати. Получив редкую возможность вслух рассказать о своем желании кому-то вне дьявольского слуха, Бетти попросила Бога «даровать ей новое сердце». В слезах, стоя на коленях, отец и дочь молили небеса о помощи. Бетти так и не нашла утешения. В августе ее спровадили в Салем восстанавливаться к дяде Стивену, который несколько лет назад принимал у себя другую метавшуюся в агонии девочку, девятилетнюю Бетти Пэррис (Сьюэлл, кстати, не связал сдавленные рыдания одного ребенка с пронзительными криками другого). Бетти Сьюэлл плакала весь ноябрь. Она негодная. Она не любит народ Божий так, как следует. Нет никакой надежды на ее спасение, сообщила она отцу.

Нельзя сказать, что эти страдания вовсе не приветствовались. «Я бы всем богатствам мира предпочел, чтобы мои дети молились и рыдали в углу оттого, что не могут еще больше любить Господа», – заявлял один пастор в одном известном тексте [26]. Не только Бетти Сьюэлл испытывала жестокие терзания – они были неотъемлемой частью пуританского воспитания[48]. Идея, что жизнь – это паломничество от греха к прощению, не сулила ничего хорошего в годы становления личности. Всегда находилось время поразмышлять о собственной порочности, о смерти и вечных муках в аду. Те немногие детские книги, которые имелись тогда в Новой Англии, рассказывали поучительные истории благочестивой жизни и смерти маленьких детей: о девочке четырех лет, оплакивающей свою бессмертную душу, или о мальчике, раскаивающемся в своей грешной девятилетней жизни. Спазмы отчаяния часто душили поселенцев: новоангличанин XVII века лучше, чем кто бы то ни было, знал, что все мы в чем-то виновны. В деле о ведьмах 1688 года как-то забылось замечание Джона Гудвина о том, с чего начались страдания его дочери: за несколько недель до явления призрачного коня эта девочка-подросток жаловалась, «что она совершенно ничего не понимает о своей душе и без толку теряет бесценное время». В передышках между страшными конвульсиями шестнадцатилетняя девушка из Гротона советовала собравшимся поглазеть на нее, чтобы они использовали свое время лучше, чем она.

Благочестие напрямую зависело от грамотности: преимущественно в религиозных домах матери учили детей, слуг и рабов читать. К письму приступали во вторую очередь, если приступали вообще. Элизабет Пэррис умела писать, и этот навык она, скорее всего, передала всем обитателям пастората. Деревенские девочки легко разбирали предлагаемые им дьявольские книги. Мэри Уоррен могла писать достаточно хорошо, чтобы оставить сообщение о своем (недолгом) выздоровлении на столбе в молельне. Юные умы были до краев набиты изречениями и образами из книги, которую знали лучше всего. А тревожность после проповедей и зловещие видения продолжались, как то и предполагалось: когда ты юн, не так-то просто обуздать своих коней апокалипсиса и блюющих кровью драконов. Большой ошибкой считалось не зациклиться на собственном плачевном состоянии души, а почувствовать себя в безопасности. Снова пуританская мораль показывала свои шипы: увериться в своем спасении означало быть его недостойным. Один современный ученый заметил: «Не боишься – значит, ты точно или погиб душой, или глуп, или и то и другое»[49] [27].

Страх, похоже, особенно довлел над религиозным детством. Сложно сегодня сказать, росли ли в набожных семьях более нервные дети по сравнению с другими – дневники ведь вели только священники. Очевидно, однако, что девочки в доме салемского деревенского пастора чувствовали особое давление, потому что, во-первых, стандарты у Пэрриса были весьма высоки, а во-вторых, вся деревня пристально за ними следила. У них образовался собственный маленький «град на холме». И пусть даже Пэррис не практиковал бесконечных упражнений, как Мэзер, он тем не менее не мог выйти из дома без какой-нибудь притчи, не мог, завидев ребенка, не сделать ему внушения. Дни рождения своих детей он рассматривал как повод для «язвительных замечаний и острых вопросов» [28]. Каковы дела их земные? Как они их исполняют? Пятилетней Кэти он сообщил, что она должна готовиться к его неизбежной смерти и заодно предупредил, что ей как сироте придется взять себя в руки и ожидать еще более тяжких испытаний[50]. Как любое гонимое меньшинство, пуритане уделяли чрезвычайное, исключительное внимание своему потомству, от которого зависело их дальнейшее выживание. Писали об этом предмете они с каким-то маниакальным рвением.