Ведуньи из Житковой

Дора сидела за столом в читальном зале без кондиционера; по ее щекам и спине тек пот. Легкое летнее платье прилипало к телу.

В обеденный перерыв ее попросили удалиться и тщательно заперли за нею дверь, как будто именно ее у них были основания бояться. Не ее, хотелось ей закричать, — бояться следовало тех, чьи личные дела все эти бюрократы, последней в цепочке которых была невысокая женщина со старомодным перманентом, весь день неусыпно сторожившая Дору, скрывали целых восемнадцать лет после революции! Таили их от общественности, от таких, как Дора.

Пополуденный час она переждала в тени на скамейке за забором, окружавшим территорию архива. Краем глаза наблюдая, как объектив камеры над воротами с простой редкой сеткой, какая защищает большинство садов, медленно обшаривает ареал, она ела одноразовой вилкой приготовленный утром салат, который взяла с собой в пластмассовой коробочке, будто предчувствуя, что в этой дыре у черта на куличках она не найдет ни единого места, где удалось бы перекусить.

Может быть, они забрались в этакую глухомань нарочно, чтобы максимально затруднить желающим узнать о злых духах своего прошлого доступ к этим проклятым папкам? Автобус тащится сюда три четверти часа — и останавливается чуть ли не в двух километрах от архива! Выяснив это на его сайте, Дора предпочла попросить отвезти ее сюда Ленку Павликову.

— Ну, удачи тебе! — пожелала Ленка, высаживая ее у архива.

Вообще, это была во многом ее заслуга, подумала Дора. Если бы не Ленка, ей никогда бы и в голову не пришло копаться в деле Сурмены.

— И позвони, когда закончишь, я за тобой заеду, — прибавила Ленка, заводя мотор. Дора кивнула ей уже на пути к невзрачному бетонному зданию, где помещался филиал архива госбезопасности.

Через час Дора услышала, что замок в калитке щелкнул. Это означало, что она может вернуться и вновь погрузиться в изучение тома.

Она поспешно запихала остатки обеда в сумку и нетерпеливо зашагала к архиву. Глазок камеры с неусыпным вниманием провожал ее щуплую фигурку.

К исходу дня Дора вроде бы наконец-то его узнала. Он был перед ней как на ладони, она собрала о нем исчерпывающие сведения — с рождения и до самой смерти — и могла перечислить важнейшие даты его жизни. Тот, кто еще утром казался ей воплощением непостижимого зла, теперь предстал в ясном свете: беспринципный и жестокий человек, который шаг за шагом упорно шел к своей цели.

А ведь поначалу ничто не предвещало того, что он окажется таким бессердечным. Рос он в самой обычной семье: отец — мелкий предприниматель, мать — домохозяйка; еще у него была младшая сестра, родившаяся несколькими годами позже… У них имелся свой дом с садом, скот, и семья их была далеко не на последнем месте в чешско-немецкой общине небольшой моравской деревни, где, согласно анкете, заполненной им при поступлении в СД, некоторые из его предков занимали должность старосты. Так где же случился сбой?

Может, он метил выше, не желая оставаться всю жизнь маляром? Претила ли малярная кисть ему самому или же его жене, которую он привел в дом, едва достигнув совершеннолетия? Возможно, им обоим. Вдобавок и ребенок был на подходе, а надвигающийся экономический кризис явно не сулил исполнения их мечтаний обзавестись собственным жильем.

Если Ингеборг Питинова не преувеличила, ему пришлось несладко. С одной стороны — жена, с другой — мать, и обе его конечно же пилили. Скорее всего, и в выражениях не стеснялись, и можно предполагать, что вечером, когда они оставались наедине, жена обзывала его никчемным калекой. Из-за раздробленной после падения с лестницы и плохо заживающей ноги он больше полугода был не в состоянии работать, и последствия этого не замедлили сказаться.

Может быть, как раз во время одной из таких ссор, когда кто-то из домашних сказал ему нечто, окончательно переполнившее чашу его терпения, из нее выплеснулась долго подавляемая злоба. И может быть, именно эта злоба привела его к незапертой двери террасы Лео Вайссманна, старого еврея, у которого добра было — хоть отбавляй. А для чего? Ни для чего, просто ради показухи. Чтобы он мог хвастаться скамейкой-качалкой в саду, плетеной мебелью на террасе виллы и прислугой, что вела его домашнее хозяйство. Молодой Шваннце не мог не чувствовать себя куда более нуждающимся в средствах, ведь он должен был заботиться о жене и ребенке!

Проникнуть под утро в дом Вайссманна ему было несложно. Только вот понять бы, где этот старый еврей прячет денежки! В воображении Доры живо рисовалась картина, как он шарит в комодах, на полках, чем дальше, тем ожесточеннее — хоть бы это наконец было позади! — но тут, совершенно некстати, появился хозяин, и это была его ошибка, потому что Шваннце, дойдя уже до полного исступления, обратил против него всю свою ярость — и нож, которым он в истерике наносил своей жертве удар за ударом.