Век диаспоры. Траектории зарубежной русской литературы (1920–2020). Сборник статей

Учитывая эти обстоятельства, можно предположить, что литературная продукция, традиционно оформляющая дискурсивные и аксиологические формации, сегодня – в отличие от доинтернетовских времен – будет лишена «прописки». Логично допустить, что понятие диаспоры становится неприменимым, по крайней мере, к литературе как виду искусства, наиболее независимому от материальной среды. Или, вернее, что разница между литературой, создаваемой внешними и внутренними эмигрантами, сегодня минимальна и вряд ли осязаема. Параллелизм внешней и внутренней диаспор отражает объединяющие их экзистенциальные и культурные состояния, тогда как различия связаны с социальными факторами – профессиональной жизнью, повседневностью, медийным фоном и т. п. Эти факторы, разумеется, не могут не влиять на автора литературного произведения, но их влияние, как давно доказано, не сводится к примитивному детерминизму, являясь сложным, преломленным, опосредованным и не всегда явным. Тогда как экзистенциальное состояние автора – это и есть материал для литературы, а тут связи прочны и очевидны. Так что сходства между внутренней и внешней диаспорой явно заслоняют и перевешивают их различия. А значит, можно предполагать, что концепция диаспоры должна претерпеть радикальную переоценку в век интернета, поскольку новые формы коммуникации понижают значение государственных границ, повышая при этом разделительные барьеры на границах дискурсивных, аксиологических, политических и идеологических.

Далее я подвергну эту гипотезу экспериментальной проверке. Я возьму шесть текстов, написанных примерно в одно время и на общую тему. Половина этих текстов написана авторами, живущими в России, вторая половина – эмигрантами. Все авторы принадлежат к одному и тому же поколению («последнему советскому», рожденному между 1961‐м и 1977 годом), и рассматриваемые произведения будут разделены на «пары» по родам литературы.

Объединяющей темой является блокада Ленинграда. Почему именно она?

В 1960–1980‐е годы разница между описаниями блокады в западных и советских публикациях была разительной. Достаточно сравнить «Блокаду» (1964) эмигранта Анатолия Дарова с «Блокадой» (1969) официозного Александра Чаковского. В первой – каннибализм, привилегии для партийных начальников и офицеров НКВД, непрекращающиеся политические репрессии. Во втором – стерильный «подвиг советского народа» под руководством партии и ее верных сынов. Даже в 1970‐е годы всякие попытки приблизиться к истинной трагедии блокады подвергались строгой цензуре, как показывает история «Блокадной книги» (1977–1981) Алеся Адамовича и Даниила Гранина и «Записок блокадного человека» (1984) Лидии Гинзбург.

Но начиная с перестройки, тематические различия между внутрироссийскими и эмигрантскими интерпретациями блокады исчезают благодаря многочисленным публикациям блокадных дневников и других документов432. По мере того как Великая Отечественная война подвергается все более интенсивной сакрализации433, превращаясь в основание постсоветской идентичности, идеологии и всей государственности434, тема блокады становится все более опасной. Первым звонком стала кампания против телеканала «Дождь», развернувшаяся в январе 2014 года (до Крыма!) из‐за опроса, в котором телезрителям и посетителям сайта канала предлагалось ответить на вопрос, «нужно ли было сдать Ленинград, чтобы сберечь сотни тысяч жизней?» Массивный характер атаки на канал, которая, помимо гневных публикаций и заявлений, включала в себя уход инвесторов и угрозу отзыва лицензии, был важен как показательный процесс. Так задавались новые правила дискурса о войне вообще и блокаде в частности. Поставленный каналом вопрос был представлен не как бестактный, а как святотатственный, и последующие карательные меры подчеркнули это со всей ясностью. Тема блокады Ленинграда вновь стала предметом государственного надзора как национальная святыня, которая допускает только ритуализированные интерпретации и строго исключает любые вольности, а тем более проблематизацию435.