Век диаспоры. Траектории зарубежной русской литературы (1920–2020). Сборник статей

Естественно, каждый сегмент семи глав поэмы предполагает свою интерпретацию блокады. От христианского испытания духа до логики военных действий. Несмотря на то что ни один из фрагментов не представляет происходящую катастрофу в полном объеме, взятые вместе, они порождают полифонический, хотя и отчасти механический эффект. Пожалуй, именно здесь кроется главная разница между «Рождественским постом» и «В Ленинграде, на рассвете…». Пуханов обнажает мертвящую силу дискурса, который поглощает и превращает в абстрактный символ героизма все, что еще было живым. Завьялов же, кажется, верит, что каждая из дискурсивных позиций способна воссоздать определенный аспект катастрофического прошлого и тем самым передать трагедию, хотя бы частично. Для Пуханова перенос исторического опыта в сферу дискурса становится разрушительным жестом, тогда как у Завьялова та же самая операция предстает как часть трудной работы культуры, нацеленной на постижение исторических катастроф.

Если стихотворение Пуханова является примером дискурсивной баталии, то «Рождественский пост», несмотря на гетерогенность структуры, наоборот, звучит как гармоничный хор разнородных, но созвучных голосов. Более того, оба произведения по-разному ориентированы во времени. Пуханов интерпретирует блокаду как современную дискурсивную проблему, тогда как Завьялов стремится восстановить объемное многоголосие исторического прошлого. Используя известную дихотомию Бахтина, можно сказать, что «В Ленинграде, на рассвете…» – это романный текст, поскольку он обращен к «неготовому настоящему». А «Рождественский пост» тяготеет к эпическому полюсу, ибо смотрит на блокаду как на «замкнутый» в «абсолютном прошлом» опыт, который надо как-то «отомкнуть». Собственно, поэма и представляет собой «подбор ключей» для этой запертой двери.

Драма

Пьесы «Развалины» (2010) Юрия Клавдиева450 и «Живые картины» (2014) Полины Барсковой451 представляют более контрастную пару, чем стихи Пуханова и Завьялова. Клавдиев (родился в 1974 году) принадлежит к кругу авторов «Новой драмы»; он известен как сценарист таких знаковых фильмов 2000‐х, как «Кремень» (2007) Алексея Мизгирева, «Все умрут, а я останусь» (2008) и «Школа» (2010) Валерии Гай-Германики. Родившийся в Тольятти, с середины 2000‐х Клавдиев живет в Петербурге. «Развалины» – пьеса о блокадном каннибализме – была поставлена несколькими российскими театрами (московский Центр драматургии и режиссуры, петербургский театр «Этюд», Самарский драматический театр).

Полина Барскова (родилась в 1976 году) – известный поэт и признанный авторитет в области литературы о блокаде, не только как писатель, но и как исследователь452. Уехав из Петербурга в начале 1990‐х, она закончила аспирантуру на кафедре славистики в Беркли и недавно стала профессором этого университета. Ее первая книга прозы и драматургии «Живые картины», названная по включенной в нее пьесе, завоевала премию Андрея Белого. Сама же пьеса была поставлена в московском Театре наций.

Обе пьесы изображают самую ужасную зиму в истории блокады – с декабря 1941‐го по февраль 1942 года. Обе задают вопрос о том, что происходит с этическими ценностями интеллигенции при столкновении с жутью умирающего города. В обеих драматическое действие основано на модели «учитель–ученик». В пьесе Клавдиева роль наставника принадлежит крестьянке Марии Развалиной, сбежавшей из деревни от коллективизации только для того, чтобы оказаться в блокадном городе. С тремя детьми и без продуктовых карточек. Ее учеником становится традиционный, вернее, стереотипный «неприспособленный к жизни» профессор Ираклий Ниверин, ее сосед по лестничной клетке. Ниверин с благодарностью принимает помощь Развалиной, пока не узнает, что она и ее дети-подростки срезают мясо с человеческих трупов. Он отказывается следовать их примеру и позднее, ослабший и брошенный всеми, погибает от пули советского снайпера, принявшего профессора за германского агента. Однако дочь Ниверина, Анечка, принимает «развалинскую» грубую правду выживания и присоединяется к банде людоедов.

Критик Павел Руднев считает, что смерть Ниверина логически следует из его собственной этической трансгрессии: он снимает шарф с трупа, что в системе координат пьесы становится символом предательства моральных принципов интеллигенции (на слабость веры намекает и его фамилия)453. Этические принципы Марии Развалиной, как ни парадоксально звучит этот оборот по отношению к каннибалу, сформированы советским опытом коллективизации. Она понимает, что должна любой ценой спасти своих детей, и драматург с ней полностью солидарен. Эпатажно оправдывая каннибализм как необходимое средство выживания, Клавдиев вольно или невольно следует завету Варлама Шаламова: «Голодному человеку можно простить многое, очень многое»454. Однако при этом драматург не прощает голодному интеллигенту его нежелание поступиться своими этическими принципами: он издевается над «чистоплюйством» Ниверина, который скорее умрет от голода, чем будет есть человечину.