Век диаспоры. Траектории зарубежной русской литературы (1920–2020). Сборник статей

Если за спиной Развалиной стоит трагический ужас коллективизации, то профессор Ниверин до блокады, кажется, пребывал в раю – ему буквально нечего вспомнить. Хотя, конечно, ленинградский интеллигент этого поколения не мог не быть травмирован, по меньшей мере, опытом террора. Изображая профессора «большим ребенком», Клавдиев следует советским клише 1920–1950‐х годов, по-видимому усвоенным из фильмов того времени.

Благодаря таким упрощениям конфликт пьесы приобретает странную назидательность: драматург настаивает на необходимости отказаться от отживших моральных табу ради спасения, ради победы над смертью. В сущности, перед нами новая редакция соцреалистической драмы, в которой над слабым интеллигентом торжествует «народная правда», и дочь интеллигента примыкает к победителям. То, что «народная правда» состоит в каннибализме, драматурга не удивляет, более того, он даже не эпатирует публику, а преподносит этот вывод как опыт истории.

«Живые картины» Барсковой противоположны «Развалиным (-ам)» авторским отношением к интеллигентским ценностям. Основанная на документальном материале, эта пьеса посвящена чудесам человечности в условиях, исключающих даже человеческий облик. Выживание в «Живых картинах» оказывается производным от жизненной силы, воплощенной в интеллекте, таланте, юморе, воображении, и только после того, как эти ресурсы исчерпаны, – в злобе и агрессии. Действительно, похоже на сказку. Но подтверждено документами. Отсюда странный жанровый подзаголовок пьесы Барсковой: «документ-сказка».

Действие пьесы Барсковой разворачивается в неосвещаемых и неотапливаемых залах Эрмитажа. Ее главные герои – 37-летняя искусствоведка Тотя и 25-летний художник Моисей – имеют исторические прототипы: Антонину Изергину и Моисея Ваксера. Их трагикомические любовные диалоги иногда прерываются вторжением Анны Павловны, эрмитажной хранительницы. Несмотря на практическое отсутствие «физического действия», пьеса чрезвычайно насыщена эмоциональными и интеллектуальными реакциями на ужасы блокады и разрушение города. Все эти реакции в той или иной степени представляют собой сопротивление хаосу и смерти. Тут и любовная нежность, и полеты воображения, и память, и творчество. И конечно, юмор. Поначалу Тотя учит Моисея, заряжая его витальной энергией, к финалу происходит обмен ролями, и теперь Моисей, несмотря на возрастающую слабость, продолжает рисовать воображаемые картины, тогда как Тотя теряет терпение и кричит от отчаяния. Как и Ниверин у Клавдиева, Моисей умирает в конце пьесы Барсковой. Но в отличие от «Развалиных», смерть интеллигента в «Живых картинах» ни в коей мере не выглядит как его поражение. Неслучайно в одной из финальных сцен герои пьесы ненамеренно разыгрывают композицию «Возращения блудного сына» Рембрандта, которая в системе мотивов «Живых картин» с предельной силой воплощает жизнь и противостоит смерти.

Барскова в своей пьесе изолирует интеллигентов от «большого мира», не исключая и «народ», но она не изолирует их от власти исторической трагедии. Слабость ее пьесы, однако, в том, что персонажи окружены со всех сторон враждебными силами истории/смерти. Но между ними – нет места для конфликта: они объединены любовью и интеллектуальной близостью. Отсутствие конфликта между главными героями действительно делает пьесу больше похожей на живую картину, tableau vivant, своего рода пантомиму, но не вполне драму.

В известной степени различие между пьесами Клавдиева и Барсковой подобно тому, что обсуждалось выше в связи с текстами Пуханова и Завьялова. Писатель из «метрополии» использует блокаду как аргумент в современных символических войнах, тогда как диаспорический автор пытается замкнуть историческую катастрофу на изолированном острове вне времени и пространства (поистине в Эрмитаже), где новые Адам и Ева кормят друг друга самыми драгоценными плодами своего сердца и ума.

Гуманизм Клавдиева предполагает унижение интеллигента и не отшатывается от отождествления пресловутой «народной правды» с каннибализмом. Барскова же, испытывая гуманизм на прочность, не отталкивает, а подтверждает интеллигентскую систему ценностей, в соответствие с которой нет ничего питательнее Рембрандта.