Век диаспоры. Траектории зарубежной русской литературы (1920–2020). Сборник статей

• Высокая зависимость авторов диаспоры от исторических документов, понимаемых как восполнение «нереальности» блокадного опыта / радикальный отказ от документальности в текстах авторов, живущих в России;

• Минимизация внутренних конфликтов в эмигрантских текстах (отсюда бóльшая статичность сюжетов) / их обострение в российских;

• Более идеализированный, подчеркнуто не- или антициничный подход к блокаде / радикальная деконструкция и иногда циничная насмешка над гуманистическими принципами, обесцененными ужасами блокады (впрочем, стихотворение Пуханова в эту логику не вписывается).

Чем объяснить эти различия? Что они говорят о современном диаспорическом письме в целом?

Наряду с другими событиями Великой Отечественной войны, блокада постоянно присутствует на информационном горизонте у любого жителя России. Вот почему либеральные «внутренние эмигранты» испытывают потребность деконструировать блокадные нарративы, чтобы по-новому соединить их – как пучок насыщенных травматическим опытом метафор – с современным сознанием и современным опытом. Но не ради укрепления мифологии войны, а ради остраненного взгляда на сегодняшнее состояние общества.

Напротив, писатели диаспоры находят в блокаде нереальное не-время, которое они понимают – скорее на интуитивном, чем на сознательном уровне – как фундаментальную метафору эмиграции и которое пытаются насытить ощущением реальности, что и объясняет их повышенное внимание к документу. Парадоксальным образом эти попытки только усиливают эффект нереальности (гетеротопии), во многом благодаря сюрреальной природе советского опыта, но, возможно, и благодаря экзистенциальному переживанию диаспорического отчуждения.

По выражению теоретика диаспоры Игоря Мавера, «…проблема, конечно, заключается в том, как идентифицировать оппозицию „мы vs. другие“, понимая, что бинарные конструкции сегодня уже не действуют. С чем себя идентифицировать? С „Домом“, который занимает мифическое место объекта желания в диаспорическом воображении и субъектности, парадоксально представляя место, куда невозможно вернуться? Даже если можно приехать туда, где, как представляется, расположены „истоки“ и „корни“, реальный опыт нахождения „дома“ оказывается радикально отличным от воображаемой родины»464.

Для бывших жителей бывшего Ленинграда (да и не только для них) блокада становится богатой метафорой воображаемого «Дома», в который не только нельзя вернуться, но и который находится вне времени, одновременно открывая возможности творческой свободы и требуя жизнь взамен465. Здесь творчество и разрушение сплетены неразрывно. Иными словами, блокада становится новым эмигрантским мифом о «Доме». Дистанцирование в данном случае является условием функционирования этого мифа – и условием выживания автора.

Впрочем, похожую модель творчества можно обнаружить и у авторов, постоянно живущих в России, – например, у Марии Степановой, особенно в ее книге «Памяти памяти» (2017). Биографические обстоятельства эмиграции только обостряют возможности этого дискурса. Современная диаспорическая литература на русском – это дискурс, связанный с «перемещенностью» не столько в пространстве, сколько во времени, не столько в языке, сколько в культуре.

Все сказанное предполагает положительный ответ на вопрос, вынесенный в название этой главы. Да, диаспорическое письмо возможно в век интернета и фейсбука. Да, оно пересекает границы, но, по-видимому, диаспорическое самосознание не исчерпывается принадлежностью к информационному / культурному контексту родины или отчужденностью от него. Травма разрыва порождает специфические модальности письма, вырастающие вокруг ощущения дистанции и экзистенциальной утраты как необходимого условия творчества и одновременно его мучительной проблемы. Состояние отчужденности может переживаться трагически или, наоборот, как радость освобождения, но отстраненность здесь всегда порождает остранение как метод творчества.

Кевин М. Ф. Платт ПРЕИМУЩЕСТВА РАССТОЯНИЯ ЭКСТРАТЕРРИТОРИАЛЬНОСТЬ КАК КУЛЬТУРНЫЙ КАПИТАЛ НА ЛИТЕРАТУРНОМ РЫНКЕ