Век диаспоры. Траектории зарубежной русской литературы (1920–2020). Сборник статей

Однако Зяма, по всей видимости, не до конца уверена в гибели русской литературы в Израиле, и в своих рассуждениях она переходит от чисто литературных вопросов к экономическим. В конце интервью, которое, как она отмечает, записывается для передачи, идущей на Россию (а значит, ее «никто не услышит»), ведущий настойчиво спрашивает ее о планах на будущее. В ответ она «гордо, и даже торжественно» заявляет, что «мы и впредь намерены выплачивать авторам небольшой, но твердый гонорар»485. Когда ведущий возражает, утверждая, что гонорар «не главное в творчестве, а лишь незначительное производное», она соглашается, но настаивает на своем: «К сожалению, незначительное […] Зато мы с моим коллегой, графиком Витей, вот уже пятый год получаем приличное жалованье. Разве это – не победа над хаосом эмиграции?» 486

Как и Зяма, Дина Рубина в первые годы после эмиграции работала редактором литературного приложения (это было приложение «Пятница» к газете «Наша страна»), и у нее, как и у Зямы, было музыкальное образование – только до эмиграции Зяма была музыковедом, а не писателем. Однако Зяма не единственный полуавтобиографической персонаж романа. Другой такой персонаж – это «известная писательница N.». Как и в случае с Зямой, в ее размышлениях явно находит выражение опыт самой Рубиной в первые годы эмиграции:

В России ее – грех жаловаться – продолжали печатать в солидных журналах. Но там ведь нынче как: чем серьезней журнал, тем он меньше платит. В прошлом году напечатали повесть и даже гонорар выплатили, симпатяги, – тринадцать долларов. Милые вы мои, – она прослезилась, так была тронута. Заграница тоже […] нам поможет. Так как известно: переводная литература на Западе не раскупается. И несчастный тираж в тысячу экземпляров расходится по университетам, где его жуют старательные слависты, которые еще никогда ничего в русской литературе не понимали487.

То есть N. продолжает писать, но при этом едва сводит концы с концами. Ее творения никому не нужны – по крайней мере никто не готов платить за них.

Не вдаваясь в детальный анализ романа, мы можем в целом охарактеризовать его как историю о двух вариантах иммиграции – аллегории двух возможных судеб русскоязычной литературы в Израиле. Между этими двумя возможностями как бы в подвешенном состоянии балансируют и сюжет романа, и личные устремления его автора488. Эмигрантский путь Зямы ориентирован на ассимиляцию и адаптацию. Она живет в поселении на западном берегу, говорит на иврите с соседями, соблюдает кашрут, а ее муж – врач, который работает по специальности. Писательница N., которая замужем за художником (как и сама Рубина), живет в русском анклаве, испытывает финансовые трудности и чувствует отчуждение от израильской общественной жизни. На протяжении романа жизненные пути этих двух женщин пересекаются в абсолютно незначительных ситуациях, о чем они даже не подозревают. Сюжет приобретает модный постмодернистский металитературный характер: писательница N. намеревается написать роман и сделать его героиней женщину, в которой мы безошибочно узнаём Зяму (отметим, что и муж писательницы, однажды увидев собаку Зямы, когда обе семьи проводили отпуск в кибуце, изображает ее на многих своих картинах). В конце романа в результате совершенно произвольного развития событий обе женщины со своими семьями случайно оказываются в одном ресторане, где празднуют окончание Йом Кипура. Там сын писательницы N., незадачливый солдат, пытаясь спасти Зяму от такого же незадачливого палестинского террориста, стреляет и случайно попадает в нее. Это происходит на глазах писательницы N.: «А писательница N. почти завороженно глядела на лежащую в трех шагах от нее, убитую Шмуликом, героиню своего романа. Того романа, дописать который у нее уже не достанет ни жизни, ни сил»489.