Век диаспоры. Траектории зарубежной русской литературы (1920–2020). Сборник статей

И вышли на бугристую площадь – такую широкую,
что заметней проделанный путь, но обшарпанный сгиб
забора с едко-зеленым, мшистым покровом
и грязный ветродуй, из тупика
нагнавший нас, как всегда, со спины,
заглушили эпический декор, словно Париж,
увиденный впервые глазами Руссо
в жирной, кудахтающей серости.
Спрессованный ползучей пылью и побегами косматых кустов
дешевый простор – именно здесь.
Замедляем шаг, зараженные тишиной. И всюду
дышит Оно. Что-то.
Легкая длительность, солнце пылает, жуки
смещаются тяжело, как хмурые пилигримы, по стерне
и – всякий раз внезапно – обнажают бледные,
бледно-розовые крылышки, срываясь в полет.
Думаешь, мы спасемся, вот так
постоянно держась на весу, как «они». Я сыт
по горло этой притворной обыденностью летнего пространства.
Мы лежим, раскинув руки, на протоптанном поле – два крестика
с птичьей высоты; я щупаю молодую тростинку,
цепляя ногтем ускользающую ломкость; а ты
читаешь, как умирал (умирает) Рембо:
слова, подсказанные болью, – «аллах карим»,
но ангел уже на подхвате (в каждый
воскресный день)504

.

Стихотворение Абдуллаева – это рассказ о прогулке по городу, узнаваемо среднеазиатскому, который, однако, чем-то напоминает Париж Руссо. Эта прогулка завершается размышлением о судьбе Артюра Рембо, который, умирая в Марселе, повторяет на арабском призыв к милосердному Богу («аллах карим») в надежде вернуться в свою любимую Абиссинию. Блуждающий поэтический взгляд Абдуллаева останавливается на материальных и чувственных проявлениях времени и пространства, но читателю порой трудно точно определить, какую именно эпоху и какое место имеет в виду автор, поскольку, как в данном случае, его образы непрерывно переключаются с непосредственной физической локации на культурно обусловленные иные пространства высшего порядка (и обратно), зачастую обогащаясь тематической перекличкой между европейскими культурными центрами и ориентализированной периферией в соответствии с частичной само-ориентализацией, которой насыщено это стихотворение.

Основной его посыл, по сути совпадающий с программой ферганской поэтической школы и ее журнала, был утопичен – выход за пределы советской периферии в космополитичное измерение авангардной поэтики, причем он осуществлялся со страниц массового литературного журнала. Этот журнал был ориентирован на читателей, не знакомых с контекстом, необходимым для считывания разнородных традиций «сложной» литературы, которые Абдуллаев привносил в свои стихи. В начале 1990‐х годов это видение находилось в оппозиции более мощным и противоположным культурным тенденциям в Узбекистане. У меня нет точных данных о тиражах, однако можно с высокой степенью уверенности говорить о том, что после крушения всесоюзной системы распространения, благодаря которой журнал доходил до читателей за пределами Узбекистана, а также вследствие быстрого падения значения, статуса и тиражей толстых журналов в постсоветский период реальная читательская аудитория «Звезды Востока» в первые годы после развала Советского Союза стремительно уменьшалась и в основном сосредотачивалась в Средней Азии. При этом доля русскоязычных читателей среди местного населения так же стремительно сжималась в результате массовой эмиграции русских из Средней Азии. Одновременно государственные и культурные институты все более последовательно ориентировались на создание национального государства и развитие узбекской культуры. В 1995 году редколлегия журнала «Звезда Востока» стала объектом травли со стороны консервативных членов Союза писателей Узбекистана. Мадалиев и Абдуллаев были вынуждены уйти со своих постов. После этого большинство авторов ферганской поэтической школы эмигрировали из страны или просто отказались от литературного творчества. Абдуллаев, оставаясь по большей части в изоляции, продолжил свой утопический космополитичный проект русскоязычной литературы в Средней Азии505.