Век Филарета

       Зима 1831 года выдалась для отца Антония трудной. Пустынь под его управлением процветала, от начальства он был награжден набедренником и палицею, многие из паломников просили его стать их духовным отцом, однако видимое признание успеха перестало  радовать. Беспокоило его не опасение впасть в самодовольство и самопревозношение, ибо множество каждодневных мелких, но неотложных забот не давали возможности покоиться на лаврах. В душе зрела потребность чего-то нового. Чего — он не знал.

       На Рождество приехала навестить мать. Естественное чувство радости и гордости от выпавшего сыну жребия стало для нее привычным, и в этот приезд она удивила его другим. Помнилось, мать была не слишком богомольна, с годами же возросло не только ее усердие в молитвах, но и проявился какой-то новый, строгий взгляд на церковь и служение сына. «Это ли удаление от людей? — вслух рассуждала она, видя в приемной сына толпу ожидающих,— Это ли отречение от мира?» «Матушка,— убеждал отец

Антоний,— да ведь мы обязаны служить ради спасения людей!» — «Украшением церквей и усладительным пением не спа­сешь! Бога бояться надо!» — отвечала мать.

       Настоятель пустыни не пытался переубедить ее, но невольно задумывался о возможном противоречии между внешним поряд­ком и глубинным духом аскетического делания, и усиливалось в его душе беспокойство...

       Вдруг возникло убеждение, что он совершил все отведенное ему Богом в жизни земной. А коли так — оставалось дожидаться смерти, освобождения от тяготившей его оболочки. Он не страдал особенными недугами, больные ноги не в счет, то удел всех монашествующих от непрестанных молитв. Он не испытывал ровно никаких огорчений или потрясений, но необъяснимое чувство конца этой жизни прочно поселилось в душе.

       По нескольку раз в году ходил отец Антоний в Саров для бесед с преподобным Серафимом. Впрочем, и другие саровские старцы полюбили высокогорского настоятеля и особенно его при­вечали. На Рождество 1832 года до Высокогорского монастыря донеслись слова батюшки о скором конце его земной жизни. Сердце отца Антония отказывалось этому верить, однако он решил не откладывать встречу с батюшкой. Он отправился в Саров в начале января, рассчитывая вернуться до Крещения.

       Приехав в обитель к вечеру и никуда не заходя, отец Антоний направился прямо к келье старца, но, не доходя до нее, встретил некоторых из братии, остановивших его.

       — Батюшка еще не возвращался в монастырь.

       — Где же он?

       — В своей пустыни.

       — А когда вернется?

       — Да кто ж знает...

       Между тем быстро темнело. Отец Антоний топтался у входа в братский корпус, решая, оставаться ли в Сарове (ибо в пустыни батюшку нельзя было беспокоить) или возвращаться к себе, от­ложив беседу с батюшкою на потом. «Буду дожидаться!» — решил Медведев и в это мгновение услышал чей-то голос:

       — Вот отец Серафим идет!

       Старец медленно шел в обыкновенном своем балахоне, со­гнувшись, с мешком за плечами, тяжело опираясь на топор. Теплая волна радости, как и всегда при виде преподобного, окутала отца Антония. Он тотчас подошел и поклонился.

       — Что ты? — с обычной ласковостью, но и устало спросил старец.

       — К вам, батюшка, со скорбной душою!

       Быстро глянул старец в глаза настоятелю.

       — Пойдем, радость моя, в келью.

       Там было холодно, но батюшка не позволил отцу Антонию растопить печь. Он зажег свечи перед иконами, присел на обрубок дерева, заменявший ему стул, и поднял удивительные свои глаза на Антония. Согбенный старичок в старом, потертом балахончике будто исчез. Высокогорский настоятель видел его и даже мог до­тронуться до худой руки, но иное выступало, трудно определимое человеческими словами,— воплощение света, мира и радости.

       От десятков свечей в келье быстро потеплело. Обстановка ее была знакома отцу Антонию, и ее аскетическая простота всякий раз вызывала в нем мысль о неисчерпаемом духовном богатстве старца.

       Отец Антоний стоял на коленях перед преподобным Серафимом. Глаза их находились вровень, но трудно было начать говорить. Давно уж не знал слез строгий отец настоятель, но тут они вдруг полились из его глаз неудержимо, как в детстве от несправедливого наказания, как и юности после разлуки с княжною...

       — Что ты? Что ты, радость моя?..— ласково спросил старец.

       —  Батюшка, умоляю вас, скажите мне откровенно, свершится ли со мною то, что внушают мне скорбные помыслы? Мысли о кончине не оставляют меня! Не приближается

ли в самом деле смерть моя?

       Старец слушал его без всякого волнения и взял в свои руки его правую ладонь. Отец Антоний смог преодолеть вырвавшуюся невольно волну страха, далее говорил уже спокойнее:

       — Сижу ли я и келье, выйду ли в монастырь, мне все представляется что последний раз вижу обитель. Из сего заключаю, что скоро умру. И потому уже указал место своей могилы...— Тут голос его дрогнул, но отец Антоний преодолел слабость и твердо продолжил: — Желаю знать о смерти единственно для изменения жизни моей, чтобы, отказавшись от должности, посвятить остав­шиеся дни свои безмолвному вниманию. Конца жизни сей не страшусь, только...