Век Филарета

       Николай Павлович направлялся в Воронеж. С утра он зани­мался делами, потом с Адлербергом играли в карты, а сейчас просто смотрели в окна.

       —  Ваше величество,— предупредил граф,— Филарет москов­ский стоит!

       Император откинулся на подушку и закрыл глаза, сделав вид, что дремлет.

       В ночь после отказа от освящения ворот Филарет долго не мог заснуть. Повторял Иисусову молитву, смотрел на огонек лам­пады перед иконами и наконец забылся в легком полусне. Про­снулся он ближе к утру, хотя в щелке оконных штор не видно было просвета. Проснулся от шороха. Поднял голову.

       Дверь спальни, которую он сам всегда закрывал на крючок, распахнулась. Вошел... преподобный Сергий, старенький, худенький. Седая окладистая борода, высокое чело, голубые глаза, на плечах старенькая мантия, ясно различалась голубоватая епитрахиль.

       Филарет замер, приподнявшись на локте. Преподобный на­клонился к кровати и сказал тихонько:

       — Не смущайся, все пройдет.

       И скрылся.

       Что значили после этого посещения императорские адъютанты и самый гнев императора!

Глава 4

 СЛУЖЕНИЕ УСЕРДНОЕ

 

       Время текло медленно и неостановимо, как могучая река, вызывая в людях очевидные перемены. Так камень, упавший в воду, бьется о другие камни, трется о дно, вдавливается в ил и глину, и вновь очищается водной струею, и вдруг переносится далеко, а то остается лежать лежнем на одном месте, становясь все глаже и открывая подчас причудливые узоры.

       Прошло двадцать лет пребывания владыки Филарета в архи­ерейском сане. Мода на юбилеи не завелась еще, однако верные духовные чада, старые друзья, многие собратья по духовному слу­жению отметили рубеж в его жизни приветственными словами, поздравлениями, подарками. Следовало как-то ответить на это. Приемы духовному лицу не подобало устраивать, но все же созвал владыка на свое подворье в середине лета 1837 года тех, кого рад был видеть.

       Утром после литургии в Чудовом монастыре отслужен был благодарственный молебен, и съехавшимся к митрополиту гостям был предложен парадный обед. Владыка при всей своей личной нетребовательности любил и умел принимать гостей.

       Митрополит был в шелковой лиловой рясе, поверх которой были надеты голубая и темно-красная ленты и звезды орденов, обрамленная бриллиантами панагия, а сверкающий белизною кло­бук он оставил в спальне. Появился он в Москве еще с рыжинкой в волосах, а нынче голова стала седой. Лицо похудело еще более, казалось даже болезненным. Однако по-прежнему остроту его коричневых глаз трудно было вынести и глубокий взгляд забыть невозможно.

       Главным предметом беседы стала недавняя милость импера­тора. Во время юбилейных торжеств на Бородинском поле он снизошел к просьбе Маргариты Тучковой (только что постри­женной с именем матери Марии) и даровал прощение ее брату Михаилу Нарышкину, активному участнику декабрьского мятежа.

       Собравшиеся на Троицком подворье аристократы, оставаясь верноподданными государя, думали и рассуждали достаточно не­зависимо. Заговорили об истории с Петром Чаадаевым, известным всем собравшимся. Пережив несколько лет назад тяжелый ду­ховный кризис, философ с Басманной обрел новые взгляды и убеждения, кои излагал в письмах к знакомым. Письма ходили по рукам и вызывали интерес у многих, ибо в то время чтение Шеллинга и Канта, Фихте и Баадера считалось модным. Когда же одно из чаадаевских писем Надеждин в октябре 1836 года опубликовал в московском журнале «Телескоп», грянула гроза.

       Филипп Филиппович Вигель, управляющий департаментом духовных дел и иностранных исповеданий, написал донос мит­рополиту Серафиму, в котором назвал сочинение Чаадаева «бо­гомерзкой» и «ужаснейшей клеветою» на Россию. Серафим на­правил в свою очередь письмо начальнику III Отделения графу Бенкендорфу — и машина закрутилась. Не то чтобы власти взвол­новались содержанием письма, хотя оно и было наполнено хулами на отечество и веру, главная опасность виделась в громко заяв­ленном самостоятельном слове. Надеждина выслали из Москвы, журнал запретили, цензора уволили. Чаадаева государь приказал считать сумасшедшим. Московское общество, настроенное не­сколько оппозиционно к Петербургу, приняло царскую волю без ропота, но своего отношения к уважаемому (хотя и со странно­стями) москвичу не переменило.

       — И что же, верно, что к нему каждый день приходит доктор для освидетельствования?

       — Да. Раз при мне пришел, так Петр Яковлевич посадил его с нами чай пить.

       — А верно говорят, будто Чаадаева велено каждый день об­ливать холодною водою?

       — Княгиня, да неужто вы верите в такие басни?..

       Владыка читал и опубликованное, и другие письма Чаадаева, не раз принимал его. Крайности воззрений басманного философа уходили слишком далеко от истинного православия, но все же беседы с отставным кавалергардом доставляли митрополиту не­малое удовольствие. Чаадаев обладал широкими познаниями, был сведущ в новейших философских течениях Европы, причем все это не оставалось у него лишь набором мертвых познаний. Острый критический ум переосмыслял идеи западных мыслителей при­менительно к текущему моменту, к России, к православию.