Век Филарета

       «Понятно, с чьего голоса он поет!» — Не открывая глаз, вла­дыка Серафим слушал филаретовского воспитанника, готовый к отпору при первом слове о русской Библии. Он помнил, как пять лет назад московский митрополит по этому поводу осмелился в Чудовом монастыре усомниться в правоте Синода. Говоря о праздновании памяти святителя московского Алексия, Филарет, ни много ни мало, начал так:

       — ...Мы воспоминаем ныне Богомудраго наставника нашего, Святителя Алексия, который так особенно потрудился в чистом изглаголании слова Божия, когда Словенское преложение святаго Евангелия с Греческим подлинником поверил... и от описок невнимательных переписчиков очистил и исправил. Сей подвиг ва­жен, между прочим, потому, что чрез него Святитель, Богом про­свещаемый, предварительно обличил неправое мнение людей, явившихся после него, которые даже доныне утверждают, будто в священных и церковных книгах и описку переписчика испра­вить, и непонятное слово перевода заменить понятным непо­зволительно и противно Православию... Но святый Алексий по­верял и исправлял...

       Пять лет назад, по прочтении сего, Серафим в сильнейшем раздражении намекнул государю о возможности внушения возгордившемуся чрезмерно архиерею, но Николай Павлович пребывал тогда в благодушном настроении, предстояли Бородинские торжества, и все это Филарету сошло с рук.

     — У православного христианина нет другого перевода! — про­должал Агафангел, в сердце которого билась надежда, что именно его голос будет услышан и Слово Божие станет общедоступно.— По необходимости обращается он к мутным водам, чтобы хоть чем-нибудь утолить духовную жажду.

     «Бедный мой, наивный инок...» — с печалью слушал Агафан­гела московский митрополит и невольно вспоминал другого своего ученики, из самых любимых,— отца Макария Глухарева, который и 1834 году из дикого Алтая направил ему свою записку «О пот­ребности для российской церкви преложения всей Библии на современный русский язык». Владыка скрыл это письмо, чтобы укрыть «романтического миссионера» от гнева высшей церковной власти. Тогда отец Макарий написал на высочайшее имя в 1837 году — Андрей Николаевич Муравьев приглушил дело. Макарий и 1839 году представил свой перевод Книги Исаии и новое письмо на высочайшее имя, в котором писал: «Российский народ достоин иметь полную российскую Библию».

       Синод указал дерзкому монаху, что «непозволительно пре­ступать пределы своего звания и своих обязанностей», тем более упрекать церковную власть изданием Алькорана на русском языке или называть наводнение 1824 года, мятеж 1825 года, холеру 1830-го и пожар Зимнего в 1837 году знамениями гнева Божия. Хотели Глухарева наказать примерно, но Филарет не дал. Он помог отцу Макарию перейти в орловский Болховский монастырь для про­должения своего перевода Ветхого Завета... Но все втуне. Так же напрасны и надежды Агафангела.

       —  Справедливо, что при издании русской Библии возникнут роптания со стороны лиц суеверных или упорствующих в темноте невежества. Но из опасения возмутить покой суеверия и косности можно ли лишать верные души истины? — с пафосом закончил Агафангел, не сознавая, к кому он обращался.

       Монаха отпустили. Тут же взял слово московский митрополит и решительно заявил, что пора открыто возобновить русский перевод Библии и издать от имени Святейшего Синода.

       —  Одни запретительные средства не довольно надежны тогда, когда со дня на день все более распространяется любознательность. Люди бросаются во все стороны, в том числе и на ложные дороги, так почему не предложить им верного пути? Начнемте постепенно, издадим славянскую Библию, но с пояснительными примечани­ями. Начнемте!

    — На последнее я согласен,— одобрительно заметил Филарет Амфитеатров.

    — В Православной Церкви сохранение и распространение спа­сительных истин веры обеспечивается сословием пастырей,— тихо, с видимым усилием заговорил митрополит Серафим.— Издание же толкований опасно. Сие может ослабить благоговение, питаемое православными к святым отцам. Предмет веры станет предметом одного холодного исследования. Пойдут споры. В ум человеческий заронится мысль, будто Слово Божие нуждается в человеческом оправдании. Может ли быть народ судией в делах веры и закона? Полагаю мнение почтеннаго московскаго владыки неоснователь­ным.

    Молчание в присутственной зале нарушил обер-прокурор, ка­завшийся в отличном настроении.

    — Ваше высокопреосвященство! — забасил он, оглядывая не­проницаемые   лица   стариков   архиереев.— Серафим   действовал слишком прямолинейно, надо подрессорить. Соображения, выс­казанные московским владыкой, видятся все же весомыми. Пред­лагаю поручить ему составление на сей счет письменного доклада, коий затем и рассмотрим.

    На том заседание закончилось.