Век Филарета

    — Как же, обер-прокурор вчера сказал, что четырнадцать че­ловек уже удостоены высочайших наград.

   — А пятнадцатый?.. То есть первый?

   —  Меня уж нечем — да и зачем — награждать... Слава Богу, что опыт удался и мысль прививается.

    Сушков откланялся. Часы в гостиной пробили десять вечера. Владыка поколебался, не вернуться ли к делам, но отпустил сек­ретаря. Келейник принес стакан теплой воды и несколько ломтей белого хлеба — ужин митрополита. Парфений приметил, что ноч­ной светильник не был зажжен, а на столе белела бумага.

    Перекусив, Филарет сел за стол и взялся за письма. Личная переписка его была обширнейшей, и, несмотря на усталость, он находил особенное удовольствие в тихой и неспешной беседе посредством пера.

    Отцу Антонию можно было излить заботы и тяготы. В Москве уже второй месяц пребывал граф Протасов, приехавший на погре­бение родственницы. Несколько раз они встречались, беседовали, и гусар будто заново открыл для себя московского первосвятителя, не только переменил тон обращения, но и стал выказывать все более доверия... Радоваться ли этому, печалиться ли?.. Нет уже князя Александра Николаевича Голицына, всегда готового разъяснить, ободрить или удержать от опрометчивого шага...

    Он задумался о Петербурге. После кончины в 1844 году мит­рополита Серафима все гадали о замене, но правильно никто не сумел угадать. На петербургскую и новгородскую митрополию был поставлен архиепископ варшавский Антоний, еще не старый, ловкий и обходительный, умевший ладить с поляками и тем снискавший благоволение императора. По прибытии в Петербург Ан­тоний поразил всех пылкостью своего служения и пышностью образа жизни. У него в лавре стали даваться великолепные обеды, приготовляемые французскими поварами, у подъезда встал швей­цар с булавою. Надменность нового митрополита, презрительное отношение ко всем нижестоящим неприятно удивили духовных. Казалось, что нежданное счастье одурманило вчерашнего волынского семинариста, превратив его в деспота.

    В письмах из Петербурга, посылаемых с оказией, владыке Филарету рассказывали недавние случаи. То возмутились члены столичной консистории, не желая платить деньги за растратчика секретаря. «Я приказываю вам!» — сказал Антоний. «Представьте это дело в Синод»,— просили его. «А вы забыли, что я президент Святейшего Синода?» И заплатили. В другой раз ректор семинарии осведомился: «Не пожалует ли ваше высокопреосвященство на экзамен в духовные приходские и уездные училища?» — «Мне мука там быть»,— с презрением отвечал митрополит, сам не окон­чивший академии. С Протасовым же Антоний был тих и послушен до раболепия, забывая свой сан и

достоинство. Сие было вполне удобно для обер-прокурора, смотревшего сквозь пальцы на уси­ливавшуюся слабость владыки Антония к рюмочке... Поднять свой голос против него? А что, как заменят, не дай Бог, преос­вященным Евгением, которого проклинала вся Грузия, от кото­рого тифлисская семинария едва не бунтовала. Антоний хотя бы добр...

    От невеселых раздумий владыка вернулся к письмам.

    Архимандриту Алексию, ректору духовной академии, отвечал коротко и деловито: «Вот и прочитал я почти три четверти вашей рукописи. Устали глаза, и время нужно для другаго дела. Против сочинения возражений не имею. И против помещения в повременном издании не спорю. Но не умолчу, что некоторые читатели охотнее желают встречать статьи не менее классическия и более общепонятныя». Он решил сделать красавца и умницу Алексия своим викарием, но отлагал сие до подходящего времени.

    Письмо к настоятельнице Спасо-Бородинской обители Марии Тучковой вышло обстоятельным. Мать Марию одолевали заботы и житейские и духовные, и на все он давал ответ. «...Что делается на всю жизнь, то лучше сделать нескоро, нежели торопливо...» Перо быстро летало по бумаге. Фиолетовые чернила блестели под огнем свечи и высыхали, оставляя приятный запах. «...Когда вы присылаете мне простое и надобное рукоделие, тогда я имею истинное приобретение и охотно думаю, что во время холеры ноги мои сохранились от судорог помощию чулок, работанных добрыми и человеколюбивыми руками, но сосуд с позолоченными краями из пустыни к человеку, около которого и без того много роскоши,— разве в обличение роскоши?.. Просил прощения в прекословии и опять прекословлю, опять простите, да и вам ум­ножится прощение и благословение...

    Вы говорите о внутреннем устроении и тут же о колокольне. Перваго я вам усердно желаю. Об устроении же колокольни не знаю, что и сказать вам. У Антония и Пахомия Великих не было и маленькой колокольни, думаете ли вы, что потому их пустыни были крайне недостаточны и несовершенны?.. По моему мнению, для пустыни хорошо то строение, которое соответственно на­значению, дешево и прочно. Засим берите вкус, какой хотите...»