Век Филарета

    За четверть века вся Москва не только узнала прекрасно, но и привыкла к своему архипастырю, стала считать его такой же принадлежностью первопрестольной, как Иван Великий и Суха­рева башня, сродни давним и достопамятным московским свя­тыням, и сие было почетно и умилительно — если бы не отвер­жение его тем самым от живого потока жизни. Иным он казался устарелым атрибутом православия, и такие полагали достаточным сохранение его в тени, отодвинутым на почетное, всеми ценимое место, не замечаемое именно по привычной известности. Но вла­дыка и в шестьдесят пять лет мириться с этим не намеревался. По людским меркам, он уже прожил жизнь, пора бы и на покой и за каждый новый год благодарить Бога, но сам Филарет не утешался тем, что совершил все должное,— сколько еще надле­жало сделать! Какой уж там покой, прежде следовало потрудиться в вертограде Божием, пока достает сил.

    Маленькая, сухонькая фигура в голубом облачении и высокой митре приковала все взгляды. Келейник подал очки. Чувствуя почти физически ожидание массы людей, Филарет неторопливо продел дужки очков под митру, огладил рукой окладистую бороду и, про себя помолившись, придвинул листы написанного накануне слова. Тонким, слабым голосом начал чтение владыка, но скоро голос его окреп.

    —...Посмотрите мысленно на отрока Елевферия, которому суждено было впоследствии сделаться Святителем Алексием... Ранняя заря духовной жизни святаго Алексия, но не довольно ли уже она светла и приятна? Пятнадцатилетний отрок отрекается от утех юности, сын боярина — от блеска знатности, крестник князя, чаемаго владетеля Москвы, от видов на большую еще знат­ность; решается жить только для Бога и для души; заключает себя в монастырскую жизнь,— надеюсь, не станете спорить, если скажу: более строгую за пять сотен лет пред сим, нежели в наше время. Посмотрите, старцы, на отрока, и не только порадуйтесь о нем, но и поучитесь от него...

    Кому любезна Божественная Истина и чистая слава Церкви, тот всегда с утешением взирать будет на сей подвиг святаго Алек­сия. Как чисто сияет в оном православие. В каком благоприятном свете представляет он достоинство российского духовенства в четвертом надесять христианском веке, который нигде не блистал просвещением...

    Не могу следовать за святым Алексием по всему двадцати­четырехлетнему поприщу его святительствования в Москве. И вас утомить боюсь. Но встречаю нечто, чего не могу пройти без внимания. Еще одно начинание святителя Алексия, котораго он не привел к концу. Еще один спор, в котором он не одержал победы. Смотрю, дивлюсь и радуюсь, хотя не понимаю. У чудотворца начинание, котораго он не может совершить? У Богомудраго спор, в котором он не одерживает победы? Нео­бычно, а точно так.

     Приближаясь к пределу своего земнаго поприща, святый Алек­сий желал найти себе святаго преемника. Святые видят святых, и таким образом святый Алексий видел святаго Сергия, призвал его и предложил ему свой престол. Но Сергий отрекся, и Алексий не настоял.

    ...Как смиренный Сергий дерзнул воспрекословить Святите­лю, котораго глаголов слушал всегда, как Христовых? Как Свя­титель не решился преобороть игумена силою церковнаго и монашескаго закона послушания? Сколько бы мы ни умножали вопросов, ни святый Алексий, ни святый Сергий отвечать нам на них не будут. Для чего же нам сие показано? Для того, чтобы до земли смирился наш гордый ум пред судьбами Божиими,

ко­торых и святые иногда не постигают, и пред самыми святыми, которых мы, грешные, часто ни видеть, ни понять не умеем и чтобы благоговеющее сердце из глубины своей воззвало с псал­мопевцем: дивен  Бог  во  святых  Своих...

    Отдохнув и откушав чаю в митрополичьих покоях, владыка отправился к себе. Когда садился в карету, услышал справа глухой грохот и отвернулся, не желая видеть печального события. Рушили церковь Рождества Иоанна Предтечи, первую церковь на Москве. За нею вставал Большой Кремлевский дворец, громадное и ве­личественное сооружение, принесшее в древний Кремль новый образ империи. Архитектор Тон пожаловался императору, что церковка загораживает вид на дворец. Николай Павлович лично в том убедился и повелел: «Срыть!», а престол перенести в башню Боровицких ворот.

    Карета плавно скатилась по склону от Спасских ворот, пе­ресекла Красную площадь и медленно покатила по узкой Ни­кольской, как и всегда зимою, стесненной грязными сугробами. Шум торговой улицы доносился и через закрытые окна. Зазывалы тянули в лавки прохожих, разносчики сбитня, блинов и иных товаров выкликали соблазнительные их свойства. Многочислен­ные нищие, перешедшие на улицу от церковных папертей, молили о подаянии. Иные робкие мужики, пришедшие с обозами к круп­ным оптовым торговцам, только изумлялись тихонько, сторонясь бойких москвичей, и, покорно слушаясь их окриков, поворачи­вали своих саврасок с дороги.

    Владыка часто, но без суетливости благословлял народ, тя­нувшийся взглядом к окнам кареты. Он не позволял себе думать об ожидавших на подворье делах, отведя время недлинных пе­реездов по городу для передышки.