Век Филарета

    В этом году обер-прокурор наконец уважил его прошение о возвращении в московскую епархию архимандрита Филофея Ус­пенского, десять лет назад за злосчастный литографированный перевод отправленного с выговором в глушь. Филофея он хотел сделать своим викарием, но тут придется еще годик подождать... Кому улыбается судьба, так это Руфину Ржаницыну. Владыка еще в академии обратил внимание на его энергичность и рассу­дительность, а там попался Ржаницын на глаза царской семье, в их присутствии был пострижен с именем Алексия — в общем, попал в фавор. На столе в кабинете владыки лежало прошение о назначении Ржаницына ректором Московской духовной ака­демии, надо бы подписать. Скоро больно, иные обидятся, что их обошли... Впрочем, сам отец Алексий сего места достоин и не без пользы для академии сможет использовать симпатию авгус­тейших особ. Да будет так...

    При въезде на Лубянку, не доезжая ростопчинского дворца, карета вдруг стала. Владыка открыл окно, и подскочивший ке­лейник извиняющимся голосом сказал:

    — Простите, ваше высокопреосвященство! Мужики тут обоз развалили! Свернуть на Мясницкую или обождать?.. Они сей мо­мент поправят!

    Оказалось, что у одной из телег обоза с древесным углем, предназначавшимся для строительства Большого Кремлевского дворца, соскочило колесо. Набежавшие возчики, крича друг на друга, подняли телегу, надели колесо на ось, но, видно, в волнении и суете потеряли чеку. Одни поворачивали телегу в сторону, пробуя дать проезд митрополиту, другие остервенело ковырялись у колеса, пытаясь его как-нибудь закрепить. Рассыпавшийся уголь чернил снег вокруг. Зеваки давали советы. Набежавшие мальчишки, не обращая внимания на окрики, лезли поближе, чтобы все увидеть. Какой-то полицейский чин пытался распоряжаться. Потревожен­ные голуби сделали несколько кругов над домами и опустились па крышу церкви.

    Невольно на ум пришли мысли о государе... Вдруг владыка заметил стоявшего невдалеке от кареты мальчика в аккуратной шубке с шапкою в руке, машинально благословил его и почему-то посмотрел еще раз.

    Необычный мальчик. Светловолосый, с черными бровями, нежное, румяное личико, а глаза —печальные. Да, какая-то не то дума, не то печаль в них, хотя откуда у семилетнего

человека может возникнуть глубокое переживание?..

    Карета наконец тронулась. Владыка раздавал благословение мужикам и вдруг оглянулся. Мальчик тоже оглянулся на него.

    Он не подходил под два самых распространенных типа — робкого тихоню и неугомонного шалуна. Что-то высокое увиде­лось в глубине его темных глаз. Остановиться бы, позвать, при­ласкать, сказать наставление... Но пусть свершится жребий Божий. И если суждено, повзрослевший отрок сей придет в урочный час па Троицкое подворье, подойдет после всех и, напрягаясь, скажет: « Владыко, благословите в монахи идти!» Да пусть и не на Троицкое придет... только бы не пропала та Божья искра, чье мерцание приметно опытному глазу. Кем ты будешь, отрок милый, через десять лет? Я уж не узнаю, верно...

    Надо будет отцу Антонию непременно написать сегодня. И про сон рассказать. Сон странный: будто он очутился в Невской лавре, в соборе, посредине которого висит большой колокол, и висит низко. Кто-то рядом стал бить по колоколу и качать. Он упрашивал не делать сего, ибо колокол может упасть, но его не слушали. И нарастало не предчувствие, а уверенность в грядущей опасности: совсем скоро, вот-вот... Колокол упал, едва не задев его. Он протянул руку, тронул холодную, шероховатую поверх­ность и увидел глубокую трещину... и проснулся.

    В лавру письмо привезли с бумагами из консистории и си­нодальной конторы после полудня следующего дня. Вечером, ког­да отец архимандрит сел за письменный стол, именно долго­жданное письмо владыки он взял прежде других. «...Неприятно мне думать, что молчание мое неприятно вам, отец наместник. Поставьте мне сие в наказание за мое молчание и не оскорбляй­тесь. Не успеваю делать всего, что нужно. Хочу пройти затруднения и выйти на простор, но затруднения родятся, а силы не возрастают. Простите меня и помолитесь о моей немощи...»

    Далее шел ответ на занимавший отца Антония вопрос о до­пустимости нововведений в церковном служении: «...Вообще мне кажется, не излишняя осторожность, чтобы при общих молитвах употреблять только то, что благословлено и принято Церковию, а не вводить новаго, хотя и добраго, по частному изволению, которое может отворить дорогу к нововведениям сомнительным. Мне кажется, надобно стараться не о расширении церковнаго правила, но о том, чтобы существующее правило совершаемо было больше, и более степенно и неспешно, чтобы больше давать места вниманию, размышлению, умилению и созерцанию. От­вечайте мне на сии мысли вашими мыслями...»

    Отец Антоний перекрестился на образ Троицы и принялся за ответное письмо, продолжая многолетний уже разговор с че­ловеком, которого почитал более всех других, перед сложностью внутренней жизни которого нередко отступал, но которого обязан был подчас наставлять и вразумлять.