Великая эпидемия: сыпной тиф в России в первые годы советской власти

Тиф постепенно приходит в летний барак, где содержали Двингера. Постепенно им заболевает все больше народу. Тифозные уже не встают, чтобы справить нужду. Песчаный пол начинает размокать от мочи, под нарами скапливаются кучи кала. Каждый день в декабре от сыпного тифа умирает по 60 человек, в январе — по сотне в день. «Вчера в нашем бараке умерло так много народу, как две недели назад еще не умирало во всем лагере. Все у нас быстро катится под гору». Несчастные уже почти не открывают дверей, чтобы выбрасывать мертвецов. Однажды один из них был вынужден взять на себя поручение освободить ворота, но из-за груды трупов они не поддавались.

В бараках стоит невыносимый холод. На каждых нарах лежит кто-нибудь с температурой. За водой казаки вынуждены гонять людей нагайками. На улице, слева и справа от дверей, начинают нарастать кучи фекалий. Некоторые даже не выходят наружу для отправления нужды. «Мы не мылись уже пять недель. Упорная борьба с насекомыми постепенно становится бессмысленной. Иногда кажется, будто вши полчищами вылезают прямо из земли. Вдобавок лица наши распухли от укусов клопов», — пишет Двингер.

Двингер подробно передает разговор доктора с комендантом. Доктор не требует ни лекарств, ни дополнительный персонал, он осмеливается лишь попросить воды, чтобы смачивать губы лежащим в бреду, дров для печей, так как пленные были с пневмонией и обморожениями. Результат разговора: не дали ничего и никому. Ни воды, ни дров. Пленные немцы были просто обречены. «Я не волшебник!» — произносит комендант раз за разом, когда слышит просьбы о чем бы то ни было. Когда доктор просит хотя бы барак для умерших или инструменты, чтобы выкопать могилы, — получает тот же ответ: «Я не волшебник».

Юный Двингер пишет о своем отчаянии, о том, что не надеется остаться в живых и вернуться на родину. В своих мемуарах он заявляет, что считает подобное отношение к людям преступлением против человечества, преступлением против Бога и всего святого, что только можно представить. «У меня больше нет надежды выбраться отсюда, — пишет он. — Об этом я написал этот отрывок. И добавляю: J’accuse — я обвиняю! Но обвиняю не за себя, нет, даже не за своих 14 тысяч товарищей, которые на моих глазах околевают в этих ямах, — я обвиняю, чтобы предать позору тех, кто предал человеческое, то человеческое, что от Бога, как говорят священники! Опозорили не нас, для этого наши страдания были недостаточно слабыми, — они осквернили выше нас: Бога!». Через некоторое время и сам Двингер — которому тогда 18 лет — заболевает сыпным тифом, его выхаживают товарищи, он выздоравливает. Позже их в теплушках переправляют в Поволжье — в Самаре они впервые смогли помыться, хотя и далее предстояли испытания.

Безусловно, подобный взгляд «изнутри» — как военнопленные чувствовали себя там, в сыпнотифозных бараках, вроде бы оказывается несколько вне контекста нашего исследования. Двингер рассказывает о начале 1917 г., когда большевики еще не находятся у власти, к тому же плен есть плен, а война есть война. Русские военнопленные тоже страдали и болели. Однако обратим внимание на следующий момент: врачи предсказывали эпидемию, они были к ней готовы, в 1917 г. мы видим, как пленных немцев бросили умирать. Только вот сыпной тиф не смотрит, кто немец, кто русский. Комендант того лагеря смерти — в мемуарах Двингер называет его Мышонок — тоже заразился тифом. И еще Бог знает сколько людей, вступивших в контакт с пленными, когда их поезд двигался через всю Россию. Не лечить от сыпняка военнопленных означало не тушить пожар в доме и просто смотреть, как этаж за этажом — город за городом — здание — или страна — «загорится» сыпным тифом.

Более того, как известно, в первые годы советской власти в городах создаются лагеря-тюрьмы для белогвардейцев и противников режима. Можно себе представить, что когда в городе свирепствует эпидемия сыпного тифа, едва ли в таком лагере-тюрьме можно ожидать медицинский уход. Именно такие места становились очагами эпидемии в городе; сыпной тиф сложно удержать в замкнутом пространстве, так как это — стихия, и потому города все более погружаются во тьму. Сыпняк свирепствует в Ярославском Казанском монастыре, превращенном в тюрьму, где в бывших кельях содержится около 600 человек[102]. Николай Беглецов так описывал тюрьму на Таганке зимой 1918–1919 гг.: «Неизменный бич большевистской России — сыпной тиф, кстати сказать, кроме того называющийся в медицинских учебниках — голодным или тюремным, — одержал свои первые победы в Таганке. Это было что-то поистине кошмарное. Достаточно сказать, что в течение зимы переболели, не говоря уже о заключенных, весь надзор почти без исключений. То и дело из одиночек за ноги вытаскивались трупы… Теперь смерть собирала свою жатву именем голода и мора»[103].