Великая Эвольвента

Растянутая во времени духовная разуверенность народа, ведя его к бытовой инертности, социальной апатии и политическому безволию, через «разруху в голове» закономерно привела к противоречиям, сконцентрированным в революции и гражданской войне. «Связать порванную нить родства» (Чаадаев) не получилось… Последствия лживых обещаний и идеологической лжи, выстраивая бытие по кривым лекалам внеэволюционной жизни, в скором времени привели Страну к гигантскому по своим историческим масштабам вдоль и поперёк раскуроченному «корыту». Дабы одержимые бесами «свиньи» не сожрали всё и вся в нём, видно, и понадобилась историческая фигура, направившая их в «пропасть» 1934–1938 гг., в которой сгинула большая их часть.

Можно сколь угодно сетовать на то, что один из самых могучих народов мира «вдруг» обозначил себя в деструктивном восприятии мира и на удивление долго продолжал «обозначать себя» в той же ипостаси. Это не изменит положение вещей. «Окаянные дни» были отражением духовной разнузданности, зеркалом для которой послужило историческое бытие. «Собачья» грубость и невежество ни в какую эпоху не меняют своей сущности. Посему лишь сознавание реальных причин подскажет выбор средств, способных выправить «исторически несправедливо» сложившуюся ситуацию.

В свете сказанного напрашивается вывод: Эвольвента достойного духовного и политического бытия выстраивает свои благоприятные «изгибы» лишь тем нациям и народам, которые отвечают своим историческим корням и которые способны распознавать поводырей, влекущих их к экономическому и социальному хаосу. В этом случае они способны выжить в исторической жизни. Далее: если народ не требует своих прав, значит, он не ценит их или не нуждается в них. Если не противостоит унижениям, значит, сроднился с ними. Если в массе своей терпит тотальный и повсеместный разлад, значит, участвует в нём! Если власть презирает народ и последний отвечает на это социальным и политическим «молчанием», значит, он этого заслуживает!

История подтверждает следующее: народу принадлежит ровно столько свобод, сколько он в состоянии защитить; владеет столькими правами, скольких заслуживает. И обладает лишь теми достоинствами, которые являет повседневно – в личной жизни, в обществе, в социальной жизни Страны и бытии государства!

Но, видно, не так просто было разгадать затаённые в веках вариации исторического выбора. От наших классиков, включая народного заступника Н. Некрасова и неустанного плакальщика о народе И. Сурикова, похоже, ускользнула (хотя Достоевский, Эртель и др. знатоки народной жизни подсказывали суть проблемы) мстительная сущность как пришлых «невесть откуда», так и своих ушкуйников. Их-то – злых, лживых и неприкаянных нарекали на Руси смердами, издавна относя к подлому сословию (отсюда чёткое и ясное – подлец). Не тяготевшее к созиданию, земледелию и хозяйствованию вообще, а потому не прижившееся в деревнях, «неостывшее кочевье», не найдя себе приложения в бытии России, закономерно выродилось в асоциальную общность. Реализуя в городах свои деструктивные наклонности, оно полнило собою число босяков, бродяг, шалый и прочий «вольно-гуляющий» люд. По иронии судьбы-злодейки маргиналы из подлого сословия (да простится мне напоминание об этом) эвольвентно переместились в народ. Этот «народушко», с которым то заигрывал, то клял его, но к пониманию которого шёл в своём творчестве М. Горький (чего не скажешь про «нонешних», бездеятельно плачущих о народе вечно пьяненьких литературных «мужичонках в бородёнках»), и стал сердцевиной класса, вскоре нашедшего своё «историческое утешение» в разрушении чуждой, ненавистной ему культуры и уничтожении людей, её олицетворяющих.

Но, несмотря на то, что он достаточно долго пребывал в своём качестве, «народушко» этот не получил должного осмысления в русской литературе XIX столетия. Зато в следующем веке он не ускользнул от внимания русских писателей.